Сергей Минутин - Странник и Шалопай

Конечно, от дыма, а больше от шума сирен, проснулись и живущие рядом с библиотекой все представители многочисленных национальностей и целых этносов всех народов мира. Даже эфиопы, не сильно распространённые в этой стране, сильно переживали за книжное наследие своего великого предка — Пушкина. Шотландцы пытались умыкнуть в дыму исторический томик своего великого предка — Лермонтова, татары нацелились на собрание сочинений Куприна. Одним словом, дым, густо поднимающийся над библиотекой, разбудил все дикие племена, проживающие рядом с ней.

Сознание племён стала терзать неведомо откуда появившаяся мысль: «Вот бы сгорело всё это объединяющее народы наследие, тогда можно было бы опять заняться любимым делом — грабежом и разбоем диких соседей».

Несколько жуликов с рюкзаками бегали вокруг библиотеки и лукаво причитали: «Всё бренно, можно ничего не спасать».

Надеждин был с ними вполне согласен. До мысли о том, что всё бренно, он тоже дошёл сам. Но свою чистую тетрадь причислять к бренным останкам не соглашался нивкакую.

Только те, кто всё знал, рассматривали всю эту земную суматоху с большим вниманием. У них в библиотеке тоже были свои интересы. Они — то как раз, к бренности не имели никакого отношения. Это земное понятие было делом «чисто» земного ума. Они признавали свободную волю земного ума, хоть и смотрели на него снисходительно.

Контакт между земным умом и высшим разумом наладил А. С. Пушкин. Это был лучший из земных жизнелюбов и умов. Он так и писал: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума». Гениальный был ум. Просто умище. Всё объял, ни одного тёмного пятнышка в творческом уме не оставил. Его творческая книга, вся целиком, та же Библия, только от ума и для ума. Те, кто это знал, не позволили обуглиться пушкинскому книжному наследию.

Этот гениальный ум, хоть по частям из библиотеки и растащили, но спасли. А разве могло быть иначе, если он всю жизнь, доказывая бренность бытия, доказал обратное. Сам себя превзошёл. Поэтому все человеческие умы по нему и сохнут и сходят с ума. Праздники празднуют, памятники ставят. Наступит день рождения! С праздником, Александр Сергеевич! Наступит день смерти! С концом, Александр Сергеевич!

А Александр Сергеевич бренности боялся, хотя и догадывался о том, что нет её и что к «нему не зарастёт народная тропа». Но он никак не ожидал такой популярности. Все умные писатели, критики и цензоры только о нём, не один уже век, и говорят. Говорят о том, что гениальный ум не может быть бренным. Не понимают они, что нет никакой бренности, что всё это выдумки этого самого ума. Небытиё есть, а бренности — нет. Зародыш есть — всему начало, есть семена новых зародышей, а бренности — нет.

А ум в истории земной жизни — это даже не зародыш, это — состоявшийся факт, который уже давно гуляет сам по себе. Те, кто всё знает, постоянно семафорят нам, чтобы мы, окаянные, не измеряли наши вершины и низины умом куцым, а брали, хоть на вершок, но повыше. Они подсказывают: «Смотрите, рядом с Пушкиным, его вершиной ума и поставить некого, но есть другие авторы и другие книги, которые просто не с чем сравнивать. Они, писатели, не от ума, а от души.

Писателем лишь тот себя вправе считать, кто не боится сойти с ума. Тот, кто балансируя на грани, за грань выходит. Среди таких: Батюшков и Достоевский, Гоголь и Лермонтов, Блок и Чехов, Булгаков и Орлов, и многие другие. Их творчество измеряется чем–то другим, отличным от ума. Они за гранью были. Они равновелики. Но вы не унимаетесь, терзаете свой ум, командуя ему: «Ищи смысл жизни».

А что есть бренность бытия? Всего лишь бренность мысли, исторгнутой умом с поломанной в приёмнике антенной, но воткнутым в розетку. Надеемся, что аналогия понятна. Ум для чего вам дан? Чтоб ручку вы крутили своей настройки, искали мысли тех, кто уж давно за гранью. Они для вас причина. Они первичны».

Итак, Надеждин был велик в своём поступке. Пожаром и наводненьем он мог себя прославить. Ему были гарантированы лучшие минуты теле — и радио эфира, первые страницы газет и журналов. Забота милиционеров и досада архивариусов по всей стране, что он и их хранилище не затопил, не сжёг. Не каждый день горят библиотеки. Не каждый день воруют книги.

Конечно, зависть к коллегам, внезапно разбогатевшим на списании редких книг, быстро бы вытеснила Надеждина из эфира, страна бы озаботилась о них. Но минимум неделя славы у Надеждина была бы.

Но он был горд и в славе не нуждался. Не для того он покупал тетрадь, прятался под столом в читальном зале и проникал в книгохранилище. Он был выше земной славы, на высоту пирамиды из книг и вытянутой руки. Его манили высоты, куда как более значительные. Он рвался доказать, что бренен только ум, отсюда столько книг забытых, но бытие бессмертно.