Криста Вольф - Расколотое небо

Во всяком случае, несчастье в последний раз сблизило их. Усталый, он с возмущением рассказывал ей о заговоре, на который они натолкнулись в 3., о холоде и недоверии у всех, кому они пытались довериться. Как ни странно, не Манфред, а Мартин стал действовать безрассудно, грубо и неумно. Рита догадалась о причине: Мартин ради Манфреда пустил в ход все средства. Он понимал, на что этот печальный опыт толкает друга, в любом отношении куда хуже вооруженного, чем он. Рита серьезно встревожилась, когда услышала о приступах ярости и диких выходках Мартина.

Неделю-другую после приезда Манфред пролежал с гриппом. Это ему, кажется, только и было нужно. Он много читал, особенно часто перечитывал молодого Гейне. «Но знать хотел бы я, со смертью куда уносится наш дух? И где тот ветер, что затихнул, и где тот пламень, что потух?» [2] Из цикла «Кларисса». Перевод А. Мейснера.

— Гейне тоже нелегко было с его добрыми немцами, — сказал он как-то.

— Наоборот, — поправила его Рита. — Это немцам было нелегко с ним.

Манфред улыбнулся. Он теперь часто подсмеивался над ней, как взрослые подсмеиваются над детьми. Она молчала. Тогда она еще не боялась ни за него, ни за себя. А он, быть может, втайне уже сделал выбор и всю свою энергию направлял на то, чтобы загубить и себя и ее?

Явное торжество его матери должно бы насторожить Риту. Правда, немыслимо было себе представить, чтобы Манфред говорил матери о своих переживаниях, но, возможно, она инстинктивно поняла его состояние. Когда Риты не было дома, она живо проскальзывала к сыну и была счастлива, что он, беспомощный, снова зависит от нее. Стоило Рите вернуться, и он начинал капризничать, как избалованное дитя. Рита потешалась над ним, но он всерьез жаловался на свою несчастную судьбу и не поддерживал ее тона.

Однако когда Мартина исключили из института, его мрачное настроение перешло в неприкрытую отчужденность и едкий сарказм. Во время последнего откровенного разговора с Ритой он признался, что ходил к Руди Швабе замолвить слово за Мартина.

— Для себя самого я бы этого никогда не сделал! — сказал Манфред.

Он вернулся в состоянии полнейшего отчаяния и вместе с тем какого-то злобного удовлетворения, что было для него совершенно ново. Удивительно, он был даже доволен, что Руди Швабе показал себя именно таким трусом, каким он с некоторых пор его считал.

— Надо было видеть, как он на меня глянул, когда я сказал, что Мартин мой друг! Словно противоестественно называться другом отверженного! «Твой друг? Так, так… К сожалению, мы обязаны отчислить его. Последние события на заводе… Во всяком случае, он еще не созрел для учебы. Но ты ведь знаешь: мы не дадим пропасть ни одному человеку». И так далее, и тому подобное. Все знакомые песни. А сам даже не слушает, что ему говорят. Я говорил и говорил до дурноты. А он даже не смеет слушать. Ему и дела нет до какого-то там Мартина Юнга. Думаешь, он сидел бы на своем месте, если бы прежде всего не зарубил себе на носу: не колеблясь выполнять любое указание?

— Но что же, вообще-то говоря, случилось с Мартином? — спросила Рита.

Что с ним случилось? Нервы не выдержали. На общем собрании он встал и сказал им прямо в лицо, кто они такие: интриганы, тупицы, волокитчики. Подобное поведение наказуемо. А господин Швабе — исполнительный орган.

— До чего же мне все это противно!

Мартина исключили. Но так как, кроме Манфреда, его почти никто не знал, это прошло незамеченным. Не поднимая шума, остался он на своем месте — это далось ему нелегко, особенно потому, что неизвестно было, сколько еще все это может продлиться. В такой ситуации восемь месяцев могут показаться бесконечными, подумала Рита. Но он держался молодцом. Манфреду это не удалось. Восемь месяцев для него оказались в самом деле бесконечными.

Не знаю, думает Рита, когда он окончательно решил, что его жизнь невыносима. Не знаю, когда мы потеряли контакт. Первые признаки я проглядела. Я слишком была уверена в нем. Я обманывала себя, снова и снова повторяя: что бы ни случилось, мы любим друг друга. Он имел все основания верить в это «что бы ни случилось».

Рита все еще держит письма Мартина в руке. День угасает. Она поднимается и кладет письмо в ящик ночного столика.

Куда деваться от этих гложущих, невысказанных упреков!

Вскоре после того, как Манфред, здоровый и внешне почти не изменившийся, снова начал работать в институте, ему позвонил Вендланд. Он пригласил их обоих, его и Риту, принять участие в испытании нового, облегченного вагона. Манфред колебался. Ее он приглашает, не меня, подумал он. Но все же согласился.