Бенито Вогацкий - Дуэт с Амелией

И назначал их не кто иной, как Донат. То поле, что раскинулось слева от дороги на Зипе, тянулось до самого горизонта. Такого огромного поля я больше нигде не видел.

Мы должны были пройти его с тяпкой из конца в конец до канавы на меже и вернуться обратно к дороге, где, на наше счастье, хоть можно было укрыться в тени старых лин. Земля была сухая и твердая. Иногда не удавалось продраться внутрь рядка, и из земли выдергивались целые пучки сросшейся свеклы, а в рядке зияла дыра.

Старшая фон Камеке с удивительной для нее сноровкой вгоняла тяпку в заскорузлую землю, ловко вытаскивала лишние растеньица вместе с корнем, а где сразу не получалось, проворачивала тяпку и поддевала их острым концом. С первого взгляда было видно, что делать это она умеет. Волосы ее не были подколоты в узел, а свисали вдоль спины толстой темной косой, похожей на живую, но спящую змею. Каблуки ее туфель были высоковаты для поля. Но в остальном она держалась как все и работала не хуже любой крестьянки из нашей деревни: Ютты Зибер, например, Хельги Йоль, Эрики и Ирены Цёрбич, Иды Даннеберг, Герды Зуль и жены нашею соседа.

Брунхильды Реннеберг.

Амелия же только беспомощно царапала землю и обрывала ботву. Может, тяпка была у нее тупая и не по руке. Она стояла, широко расставив ноги, и при каждом взмахе выписывала в воздухе такие живописные восьмерки, словно занималась художественной гимнастикой. Платье ее взмокло и лопнуло под мышками, и даже ноги блестели от пота. Вероятно, не я один заметил, что мать и дочь работали не на соседних рядках. Словно это получилось случайно и не имело значения. Между ними махала тяпкой наша соседка, и Карла внешне почти не отличалась от нее, потому что надела такую же длинную черную юбку в сборку, какие издавна носили все крестьянки в Хоенгёрзе.

Не мог я спокойно смотреть, как мучается Амелия. Поэтому подошел к ней и сказал:

- Один рядок сделаю за тебя.

Но Амелия только метнула в меня желтозеленый взгляд и взмахнула тяпкой. Все вокруг засмеялись.

Они были на ее стороне. Им нравилось, что обе госпожи вкалывают на поле наравне со всеми, хотя никакой нужды в этом нет. Ведь никто не поверил, что они работают всерьез. Человек сразу выделяется, если делает работу не по обязанности, не так, как все. Сразу бросается в глаза и находит признание. А работяга всю жизнь вкалывает-и ноль внимания. "Ему достаются не пироги и пышки, а синяки да шишки", - часто говаривала моя мать.

К тому концу поля земля была уже не такой сухой и твердой, зато свекла совершенно тонула в густых зарослях низкорослой крапивы, пробравшейся сюда из канавы, - не боится, что придут люди. Придавишь ее ногой, она и не жжется, только не тянуть, а сразу.

"И так во всем", - вспомнил я слова Швофке.

Легко сказать.

Недели прошли с того дня, когда я бросил Амелии в лицо:

"Иди уж, иди!"

И она ушла.

Я чувствовал себя совершенно разбитым.

И не столько из-за болезни, сколько из-за того, что она сказала о людях.

Мы с ней и раньше говорили о других - например, в лугах на холме Петерсберг, когда Амелия увидела свет над лиственницами. Тогда мы с ней изображали разных людей, и оба очень веселились.

Потом нам было не до веселья...

Но она многому меня научила. Она открыла мне. что у меня есть глаза. чтобы видеть, и язык, чтобы говорить. Мы с ней вместе думали о Швофке и о голодном украинце-кочегаре с узкоколейки.

"Каких же усилий им это стоило!" -Без Амелии мне бы ни в жизнь до этого не додуматься. И конечно, начав думать, я уже не мог остановиться. А под конец даже спросил: "Почему же они молчат, как будто воды в рот набрали?"

Этот вопрос все решил. Между нами вдруг разверзлась пропасть. Хоть она и смогла мне ответить. Но помочь мне она не могла. Не могла себе представить, что у простых людей, у таких, как я, есть душа, способная страдать и сжиматься от боли.

Но если она права, то провались они ко всем чертям, туда им, бедолагам, и дорога!

Вот это меня и доконало. Я был совершенно убит, когда понял, что жизнь в нашей деревне, видимо, так устроена-чтобы получилось столь совершенное создание, как Амелия, все остальные должны были пожертвовать собой и ничего больше не чувствовать: ни боли, ни радости... Может.

и Хильнер вырос грязной скотиной лишь потому, что у него уже при рождении отняли все человеческое... Я пытался уйти от этих мыслей, наплевать на все и забыть. Но не вышло.

И я в сердцах крикнул:

"Иди уж, иди!"

Не надо было матери звать ее к нам в дом.

И Амелия ушла. Даже не ушла, а убежала, как воровка, - так мне. во всяком случае, показалось.