Бенито Вогацкий - Дуэт с Амелией

- Что мы будем делать нынче вечером? - спросила она меня, и я увидел глубокий рубец, оставшийся от края крыши на ее пышной плоти.

- Мы с тобой-ничего, - отрезал я.

- Ты так уверен? - протянула она с равнодушным видом и закурила, не спуская глаз с шоссе.

- Ага, - уперся я.

- А вот и нет.

Ну и подлюга! Это она намекала, что однажды я уже был излишне в себе уверен.

- Послушай, что я скажу, зря ты за ней увиваешься, - снова принялась она за меня.

И она расписала мне во всех подробностях, каким посмешищем я стал в глазах всей деревни.

Видали мы дураков, но такого...

- Сама дура.

- Могу доказать.

- Чтобы это доказать, надо снять и показать.

Уж показывала. А теперь сам ищи.

Тогда давай спускайся!

Я всем весом повис на ее ноге. Но она уперлась и перетянула.

И не Пышечка оказалась внизу, а я наверху. Она хрипло захихикала, так ей понравилась эта игра. И стала поддразнивать меня: мол, не с того конца за дело берусь.

- Ну и пентюх же ты! - веселилась она. - Хватает, болван, за ногу, а у женщин коечто и получше есть.

Ну ладно, коли так, я подмял ее под себя и грубо схватил за что "получше", она сразу обмякла и квашней развалилась на крыше. Когда я улегся рядом, она сказала:

- Еще одна колонна вылезла, дождемся, пока пройдет.

И пока мы дожидались, она опять закурила и спросила:

- Ты что, Доната совсем не боишься?

- Был Донат, да весь вышел! Ведь я видел, как он умчался на коляске. Но она только рассмеялась. Дура баба. и смех у нее дурацкий!

- Знать бы, чем я ему не угодил... - протянул я в раздумье.

И рассказал ей и про злодея приказчика, который едва меня со свету не сжил, и про подлеца Михельмана, по милости которого я чуть было на фронт не загремел. Все свои муки и беды перед ней выложил.

Поскорее драпай отсюда! - сразу решила Пышечка.

Она явно испугалась за меня.

- И все из-за этой худосочной Камекекожа да кости! - вздохнула она.

- Кожа у нее как шелк!

- Ах ты господи! - Теперь она вся преисполнилась жалости ко мне и стала думать, как бы мне помочь. Сидела, дымила и думала.

- Все же лучший выход-драпануть, - вновь сказала она. Ничего другою ей в голову так и не пришло. На моем месте она взяла бы ноги в руки, и точка. - Пристрелят тебя. Нутром чую.

Но я не хотел драпать. Пусть даже она нутром чует. Я хотел остаться в деревне. Во всяком случае-пока.

- Ей ведь даже ведра с молоком не поднять, нипочем не поднять! Да и не придется, пожалуй. А потому и нужен ей такой, который...

Она успела сделать еще несколько затяжек, выдыхая дым в сторону шоссе, прежде чем ее осенила новая мысль:

- А может, она большая охотница до любовных дел, у них, у Камеке, это в крови.

- У тебя, что ли, нет? - перебил я.

- Ну и что?

Но тут из дома вышла моя мать и спросила:

- А что, молоко так и стоит на мостках?

- Где ему еще быть? - Пышечке было на руку, что молоко стоит там, где стоит, и чем дольше, тем лучше: не надо на работу.

- Значит, масла нынче не сбивают?

- Сами сбивайте, коли охота! - огрызнулась Дорле.

Пышечка сказала именно то, что мать хотела услышать. Она сходила к соседям за тележкой и, нагрузив ее пустыми ведрами и бидонами, махнула мне рукой. Не успели мы с ней завернуть за угол, как Пышечка крикнула вслед:

- Завтра утром придет узкоколейка! Вот и мотай на ней.

- Слыхала? - спросил я мать. - Мне советуют драпать отсюда, узкоколейка придет завтра утром.

- Слыхала, - отрезала та. Мать придерживалась железного правила: не валить все дела в одну кучу. Сперва мы с ней привезем молоко, потом она, насколько я ее знаю, снимет сметану, и мне придется ее трясти, пока не собьется масло. Потом мы будем есть горячую картошку в мундире. Потом прикидывать, не стоит ли завтра все это еще раз повторить. Потому как о поезде уже пять дней ни слуху ни духу. Так что рассчитывать на него не приходится.

2

Гремя ведрами и бидонами, мы катили по улице мимо пруда, как вдруг откуда ни возьмись-Михельман при полном параде: мундир, фаустпатрон, винтовка, каска.

- Куда?

- За молоком, господин учитель.

Он грозно забряцал всеми своими железками.

- Получить оружие! Немедленно явиться к противотанковому заграждению!

Я взглянул на пруд и вспомнил, как местные измывались здесь надо мной зимой 1943 года. Мы перебрались в Хоенгёрзе в ноябре, пруд только-только замерз. Невольно вспомнилось все в эту минуту.

Парни вырубили во льду дыру, сунули туда конец бревна, которое принес Фридхельм, сын каретника, и дали ему вмерзнуть. Убедившись, что бревно стоит прочно, они привязали к нему веревку-но не туго, а так, чтоб скользила. Свободный конец прикрепили к санкам. Санки разгоняли, и они мчались по льду вокруг столба все быстрее и быстрее. Если разгонявших было четверо, санки летели со скоростью пули.