Ирина Грекова - Перелом

— Это смотря как понимать норму. Если нормальными считать таких, как все, то — ненормален. Но ведь по этой мерке и мы с вами ненормальны. И вы, и я не такие, как все, и слава богу. Я вам скажу больше: присмотритесь внимательно к любому человеку, и вы увидите, что он не такой, как все. Такие, как все, — редкое исключение. Радуйтесь, что ваш сын к этому классу не принадлежит.

Он твердо говорил «ваш сын», хотя знал, что не я его родила. Каждый раз после разговора с ним я уходила домой успокоенная. В сущности, он лечил не Вову — меня.

В этот период — этот слой моей жизни — я была, пожалуй, счастливее, чем когда-либо. Счастьем была работа — пускай урезанная, но мерцавшая проблесками успеха («врачу, исцелися сам»). Счастьем было постепенно овладевавшее мной смирение. «Моя драгоценная персона» мало занимала меня, и ему, Глебу Евгеньевичу, это нравилось. Счастьем были трапезы втроем (слишком торжественно, но не назвать же их «еды»?) в кухне, за круглым столом, в сени матово-белого абажура с бисерной бахромой — от нее на лица ложились легонькие полоски. Счастьем было вымыть моего сына в ванне, замотать ему голову платком, накормить, уложить в постель... Главным счастьем была доброта в янтарных глазах Глеба Евгеньевича, когда он клал свою руку, широкую, теплую, на мою. Обмен теплом между двумя руками. Между двумя душами. Мальчик все еще не говорил, и это меня тревожило. Но верила, что заговорит.

И еще была тревога, но это только моя, не общая. От Валюна за все время ни слова, ни письмеца. Но у него все было «нормально» (изредка он писал Наташе, я узнавала об этом от Люси). Та стала полноправной хозяйкой в моем бывшем доме; все ее слушались — и девочки, и Наташа, и даже Митя, хотя по-прежнему был холодноват. А Люся рабски смотрела ему в рот. Как я ее понимала! Эта женская зависимость: ты любишь, а тебя не любят... Впрочем, сейчас я ощущала ее меньше.

Нет, все-таки в тогдашнем «сейчас» я была счастлива. И этого уже никто не отнимет. Бывшее счастье — как умерший близкий человек. Его нет, но оно существует.

Дальше и до конца — редкий пунктир. От точки до точки, от вспышки до вспышки — провал. Слова туда не укладываются. Нет их, подходящих слов. Но все-таки упорствую, пишу.

Чем дальше, тем трудней писать и тем неразборчивей почерк. Тень происходившего падает на мысль, на слово, на руку, пишущую слово.

«Неизвестно, кто из нас умрет раньше». Умер раньше он. Умер в больнице. Знал, что умирает, иначе бы не сказал того, что сказал.

Очень уменьшился за время болезни. Маленький и слабый, желтый-желтый. Все-таки я не верила, что умрет. Врачи знали, старались меня подготовить, но я не верила.

Пришла его навестить. Солнце светило в палату. Яркое солнце. Палата одноместная — таких во всей больнице только две. Крутоплечий баллон у изголовья. Капельница.

Смотрел на меня непривычным, мягким, неястребиным взглядом. И вдруг сказал мне:

— Моя любимая. Бесконечно любимая.

...Как удар. Только удар счастья.

— Я тоже вас люблю. Я рада, что мы это друг другу сказали.

— Только зачем на «вы»? Нам, как любящим супругам, давно пора перейти на «ты».

— Я постараюсь. Мне будет трудно.

— И давно ты меня любишь?

— Давно. Со времени вашей... твоей болезни.

— А я раньше. Может быть, с того разговора у фикуса.

— Знал ты, что я тебя люблю?

— Догадывался.

— Если так, почему же ты ни разу не пришел ко мне? Я так ждала.

— Догадайся.

— Неужели из-за... из-за ноги?

Кивнул.

— Вот глупый!

Не думала я, что когда-нибудь скажу ему «глупый»...

— Я счастлив.

— И я счастлива.

Дальше — разговор о каких-то пустяках. Забыла, о чем. Говорили, болтали. Даже смеялись.

Внезапно он побледнел. Начал синеть. Дыхание изменилось. Какое-то булькающее, с хрипом. Я метнулась к нему. Что делать? Нажала кнопку «экстренный вызов». Через минуту — бригада реаниматоров. Его положили на пол. Что-то с ним делали.

Я смотрела не туда, вниз, а перед собой, на экран, где зеленой змейкой мерцала осциллограмма. То вспыхивая, то опадая.

Слабее, слабее. Остановка. Опять бьется. И опять остановка. Длиннее.

Амплитуда все меньше. Замирает. Еле-еле колеблется...

И, наконец, — ровная, тонкая прямая. Ни зубцов, ни зигзагов. Все.

Врачи-реаниматоры, бледные, потные, поднялись с колен. Кто-то взял меня под руку, вывел из палаты.

— Дайте еще раз взглянуть на него.

Дали.

После этого до похорон ничего не помню. Выключилось сознание. Потом вижу: похороны — солнце — цветы, цветы... Митя держал меня под руку. С другой стороны Люся, поодаль — Наташа. Заплаканные.