Ирина Грекова - Перелом

Вот так совершился мой второй брак. Вернулись домой женатые. Пили чай, разговаривали. Ничего не изменилось, сыновьям решили пока не говорить. Надо будет, скажем.

Муж — как-то и сладко, и горько, и смешно его так называть — занялся моей пропиской. Взял у меня паспорт, проглядел и, смеясь:

— Вот теперь, Кира Петровна, я в точности знаю, сколько вам лет.

— А вы думали сколько?

Ждала, что скажет — меньше, а сказал: больше. После его ухода — к зеркалу. И в самом деле — больше. Меньше не становится и уже не станет.

Жили по-прежнему. Ходила я теперь по улице с палкой, а по дому и без нее. Правая нога так и осталась короче левой. Но я легко справлялась с нехитрым моим хозяйством (нашим). Кроме большой уборки — ее по-прежнему делала Люся. Я ее спрашивала:

— Ну, как там у вас?

— Нормально (опять «нормально»!). Только Дмитрий Борисыч очень уж много работает. Придет с дежурства, я ему — обед, а он спит. Ужас как устает.

— А те двое? Валя с Наташей?

(Спрашивать о Валюне всегда больно. Хоть бы вспомнил, навестил!)

— А что им делается? Живут. Я их вроде и не вижу. Сделаю, что надо, посуду помою. Стирку, однако, на них не стираю. Копят.

— А девочки как? Нюра и Шура?

— Ничего, растут. Дмитрия Борисыча вон как любят. Папой зовут, только я против. Совсем другого происхождения.

Однажды Люся сказала:

— Вы думаете, я не понимаю, Кира Петровна? Очень хорошо понимаю. Я вашему сыну не пара. Не по себе срубила ель. Во-первых, старше. Во-вторых, детная. В-третьих — разница культурных уровней.

— Все это неважно. Важно, что вы его любите, и он вас.

— Я-то люблю... А он? Сомнительно. Навряд ли он может такую, как я, любить.

— Ну что вы! Почему же он на вас женился?

— Из принципа. Очень принципиальный. Сошлись — значит, надо жениться.

И Люся заплакала. И я заплакала. Сидели и плакали обе. И льдинка между нами растаяла. Очень они сближают, бабьи слезы.

Еще один этап: первый раз пришла в больницу без костылей. С одной палкой. Шла по коридору, стараясь не хромать. Первый раз за все время взглянула в зеркало без отвращения. Не молодая, но и не старая женщина с палкой.

Нина Константиновна закудахтала:

— Милая, дорогуша, вас прямо не узнать! Вы стали совсем, ну почти совсем как до... до вашего происшествия.

И, конечно, пустила слезу. Сахарный песок так из нее и сыпался.

Искренне обрадовалась Любочка:

— Кира Петровна! Какой же вы молодец! Теперь вам обязательно надо сделать химическую. Давайте устрою вас к одной девочке: такую химию делает, что от натуральной не отличишь!

Разумеется, отказалась.

Что меня поразило, так это реакция больных. Смотрели на меня одобрительно, кивали, переглядывались. Они, значит, наблюдали за мной, когда я, убогая, на костылях, ползала от кровати к кровати. Между собой, верно, разговаривали обо мне, жалели. А ведь казалось, нет им до меня дела... Значит, было! Теперь, когда я ходила с палкой по палате, их глаза мне улыбались, подбадривали... И лечение шло веселее, успешнее. И неопределенное положение меньше меня тяготило.

— Неужели для того, чтобы по-хорошему помогать больным, врач должен сам быть бодрым, здоровым? — спросила я как-то Чагина.

— А как же! В Евангелии есть замечательные слова: «Врачу, исцелися сам».

Я вздрогнула. Так говорил мой папа — пылесосу, в первом детстве.

— Что вас смутило?

— Вспомнила эту фразу. — Рассказала, как папа, водя щеткой по спине пылесоса, сказал ему: «Врачу, исцелися сам»...

— Ваш отец был, по-видимому, интересный человек?

— Да. Но я его почти не помню. Когда он погиб, мне было пять лет.

— Запомнили же вы эту фразу: «Врачу, исцелися сам». Кстати, «врачу» не дательный падеж, как вы, может быть, думаете, а звательный. Обращение. В переводе на русский с церковнославянского фраза эта значит: «Врач, исцели самого себя». С этого надо начинать любое врачевание. Исцелить себя — физически и душевно.

— А если врач болен неизлечимо?

— Должен держать себя на верхнем пределе своих возможностей. И, во всяком случае, не погружаться в свои беды и немочи, как вы были погружены некоторое время назад. Как еще бываете и сейчас.

Видел он меня насквозь: да, и это еще бывало.

— Самое важное, — сказал он очень серьезно, — построить самого себя. Как бы жизнь тебя ни искалечила, сделать себя человеком. Не оглядываясь на то, кем ты был и кем стал. Если ты разрушен, построить себя нового, может быть, не таким, как был. Но на прежнем месте. В прежнем теле, если оно живо.