Ирина Грекова - Фазан

Начал промышлять и по-другому — на лампочках. Тогда лампочки на лестничных клетках заключались в проволочную сетку, чтобы не сперли. Страховали, как и многое другое. Ложки в столовых приковывали на цепь. На мисках делали надпись: «Украдена там-то...» Он приспособился снимать с лампочки сетку кусачками. Три-четыре движения — и готово! Добычу продавал на «толчке». Деньги иной раз отдавал маме: «заработал», а нередко и на себя тратил, на то же сладкое...

В сущности, «уже да»... Один из признаков, что «уже да», — музыка от него отдалилась. Иногда вечером мама садилась за пианино. Те же звуки, что когда-то доводили до слез, теперь стукались в закрытую, черствую душу. «Сыграй и ты, Федя», — просила мама. Но он теперь за пианино почти никогда не садился. Он переживал свою весну — бурную, вздорную. Она не «шествовала, сыпля цветами» — какое там? Она его ломала, крутила.

Незадолго перед тем их, как это тогда называлось, «уплотнили». Город бурно заселялся, жилья не хватало. И у них, Азанчевских, из четырех комнат изъяли две.

Не то чтобы им очень были нужны эти две комнаты — из-за отсутствия мебели они стояли почти пустыми, хотя одна и называлась «столовой». Страшновато было пускать чужих людей.

Вселили семью из трех человек (хорошо, что не больше!). Какой-то деятель новой культуры по фамилии Пенкин, белый и кислый, как плохо взошедшее тесто, с женой Валерией Тихоновной и дочкой Зоей. После уплотнения мама с Варей заняли комнату побольше, а он — маленькую. Ничего, понемногу привыкли к жильцам. Жили мирно, даже с мелкими друг другу одолжениями: пару картофелин, ложку соли... По вечерам Валерия Тихоновна приходила к маме жаловаться на жизнь.

Это была неработающая, полная, крупная дама с золотыми зубами и вечно болтающейся у нижней губы папиросой «Сафо» («А вот кому Сафо толстое!» — кричали на улицах мальчишки, продававшие папиросы россыпью, поштучно). А дочка Зоя — его ровесница, совсем на мать непохожая, даже странно, что у нее родилась, — была тоненькая, узкая, эфирная блондинка с вздернутым носиком. Полупрозрачная, не шла, а витала. Какой-то прохладный, маленький ветер следовал за ней по пятам.

Так вот, об этой Зое с некоторых пор стал он исступленно грезить по ночам, ворочаясь на старом, продавленном диване, боясь звоном пружин разбудить маму. Но она спала крепко, умученная службой, хозяйством, уроками. Варю нельзя было разбудить даже стрельбой из пушек. А он не спал, сходил с ума, думая о Зое. Сам не понимал, что ему было нужно. Раздавить ее, уничтожить, чтобы не ходила, таская за собой ветер? Когда становилось совсем уже невмоготу, он вставал с дивана и ложился голым телом на голый пол. Куда было девать себя, куда?

Так промучился он всю весну. Он все еще учился в школе, но это мало его заботило. Отметки были отменены (наследие прошлого!), вместо них какие-то характеристики. Он знал, что так или иначе свою получит. Какое там ученье? От этих ночей можно было сойти с ума. Из раскрытого окна тонко дуло прохладой. Одуряюще пахла молодая листва, скрипели грачи, а может быть, звезды. Весь мир полнился звоном, как натянутая струна. Зоя, Зоя! — кричало в нем. Это не любовь была — скорей ненависть.

Однажды утром, вконец обалдевший после такой ночи (даже в школу не пошел!), он вышел на кухню, чтобы облить голову под краном: болела отчаянно. Там была Валерия Тихоновна, разжигала примус. В квартире тихо: мама на службе, Варя и Зоя — в школе. Звенело в ушах.

Валерия — толстая, с бугристой родинкой на складчатой шее — разжигала примус; у нее не получалось. Он смотрел на нее с презрением: баба!

— Помоги мне, красивенький, — вдруг попросила она. Странным голосом.

Стало ему жутко. Не чуя под собой ног, взялся за примус. Так и есть, засорен. Прочистил иголкой. Подкачал насос. Брызнула струйка, заполнила чашечку под горелкой. Теперь надо было поджечь керосин, но он почему-то не мог. Все качал и качал. Лилось через край, на стол, со стола на пол... «Хватит!» — просила Валерия Тихоновна, удерживая его руку, а он все качал. «Хватит, ну хватит!» Рука у нее была сильная, широкая. Он перестал качать. И вдруг, сам не зная как, очутился в комнате Пенкиных, бывшей столовой. Все та же печка — коричневая, с рифлеными изразцами — стояла в углу. Кроме печки, все было другое, всего было много. Кровать за ширмой, зеркало, тумбочки, картинки на стене, зеленые занавески с шариками по краю... И вдруг все это — печка, ширма, кровать, шарики — стало медленно и неотвратимо вращаться. У Валерии Тихоновны было злое лицо, и оно тоже вращалось...