Ирина Грекова - Пороги

— Рад познакомиться, — сказал Шевчук.

Он был похож на заговорившую маслину — лоснящийся, вкрадчивый. И вместе с тем в его улыбке было что-то обезоруживающее, детское. Рука была теплая, небольшая, с тонкими пальцами, желто окрашенными никотином.

— Даниил Романович, — обратился к нему Ган, — чем ваш воспитанник может нас сегодня порадовать?

— Чем хотите. Задайте ему сами программу действий.

— Ну пусть проползет от этого шкафа до того угла, а по дороге заползет, скажем...

— Под стул Лоры, — галантно предложил Шевчук.

— Ой, нет! — закричала Лора. — Я его боюсь!

— А вы, Магда, не боитесь?

— Ничуть, — сухо ответила Магда.

— Тогда он проползет под вашим стулом, — еще любезнее сказал Шевчук. — Проползти под стулом смелой женщины — особая привилегия.

Он внимательно оглядел комнату, пошевелил губами, присел на корточки рядом с Дураконом и не очень громко начал ему что-то втолковывать.

— Что он делает? — спросил Нешатов.

— Закладывает в него программу с голоса, — ответил Ган.

— Оп-ля! — крикнул Шевчук.

Дуракон задвигался. Размером с большого варана, он полз, извиваясь, скребя кольчатыми сочленениями пол. Кое-где возле ножек столов он задерживался и начинал усиленно содрогаться. Люди сочувственно, но молча следили за ним. Он двигался куда нужно. Шевчук положил на пути Дуракона толстый отчет; тот, сохраняя направление, с усилием через него переполз, но через три отчета, положенные один на другой, переползать отказался; попросту растолкал их брюхом и двинулся дальше. Благополучно проползя под Магдиным стулом, только чуть помедлив у его ножек, Дуракон достиг цели — противоположного угла комнаты, — уперся в стенку и стал извиваться.

— Эх, я, недотепа, — сказал Шевчук, — забыл заложить «стоп». А ну-ка стоп!

Дуракон продолжал извиваться, словно хотел проломить стену.

— Стоп, болван! — крикнул ему Шевчук громовым голосом.

Дуракон остановился. Одна из трех голов погасла.

— Не выносит грубого обращения, — пояснил Шевчук. — Дело, конечно, не в числе голов. Три головы — это художественная деталь, дань народному фольклору. Он вполне мог бы обойтись одной.

— А зачем ему даже одна? — спросил Нешатов.

— Мало ли зачем? Скажем, паять что-нибудь... Там поглядим.

Он выплюнул на пол вконец размокшую сигарету и немедленно зажег другую. Ган сморщился, но промолчал. Видно, положение Шевчука в отделе было особое.

— Ну как вам понравилось? — спросил Шевчук.

— Конечно, ползающее устройство... Кажется, такого еще не было?

— Не было. Но исполнение... Явно не перл технической мысли. Память не на жидких, а на твердых кристаллах. Надежность, как вы видели, неполная. Однако на наивные души производит впечатление. Иван Владимирович любит его демонстрировать посетителям. Приглашает нас с Дураконом к себе в кабинет, на столе коньячок, сигареты... Но все это пройденный этап, хотелось бы щегольнуть чем-то принципиально новым. У меня к вам, Юрий Иванович, особый разговор, приватный. Может быть, зайдете ко мне, в мой грот чародея?

— Могу, — не очень охотно согласился Нешатов.

Шевчук взял Дуракона под мышку и, поглаживая его, двинулся по коридору. Нешатов шел следом; хвост Дуракона вибрировал.

«Грот чародея» оказался закутком между двумя шкафами в комнате, густо засоренной книгами, микросхемами и радиодеталями. Белокурый молодой человек, сидевший среди этого развала, равнодушно поглядел на вошедших и опять углубился в книгу. Видно, душой он был уже не здесь.

Нешатов отыскал в куче деталей отвертку-индикатор, быстро починил Дуракону голову. Попробовал им покомандовать; тот, естественно, слушаться не стал.

— Привык к моему тембру, — как бы извиняясь, сказал Шевчук. — Согласитесь, тембр оригинальный.

Через полчаса Дуракон был забыт. Шевчук с Нешатовым сидели в «гроте чародея» и разговаривали. Точнее, говорил Шевчук.

— Не кажется ли вам, что наука — это способ смотреть на мир через множество узких окошек, а вовсе не панорама с широкой веранды?

— Не кажется, — угрюмо отвечал Нешатов.

— А мне кажется. И возникает вопрос: видим ли мы при этом одно и то же? Сомневаюсь, — Шевчук зажег новую сигарету и продолжал: — Вот мысль, вчера пришедшая мне в голову, еще не опубликована. Наука больше всего похожа на цирк. И там и там — презрение к любителям. И там и там — понятие высшего достижения, рекорда. И там и там — парадигмальность.

При слове «парадигмальность» Нешатов дрогнул, но смолчал.