Марат Басыров - Печатная машина

Это была хорошая школа. Она многому меня научила. Женщин, например, мужики старались запихнуть первыми, чтобы жарко дышать им в затылок. Если уж на то пошло. Если без них никуда, и завод ждет всех — даже детей. Его печи горели круглосуточно, печи труда и любви. Но только не в этот день.

Как только открылся цветочный магазин, толпа ломанулась внутрь, и все, кто слабо стоял на ногах, пали. Мой кураж был со мной, он и не покидал меня, как какой-нибудь оберег или финский нож. Помню, когда моя мать однажды оставила нас одних с бабкой в квартире, то старая сразу же начирикала карандашом на белоснежно выбеленной стене отрывок суры из корана, а я подрисовал под арабской вязью танк.

Так вот, мне было не страшно. Я скопил деньги на цветы и по наивности полагал, что самое трудное позади. Но на то это и был женский праздник, чтоб мужчины могли показать себя во всей красе.

Когда двери магазина, наконец, открылись, началось самое веселое и ужасное из того, что мне доводилось видеть. Я был в самой гуще столпотворения. Орали все: женщины, мужики и… нет, не дети. Орали продавцы, потому что лопнула одна из витрин: в метре от меня раздался хлопок и посыпались стекла. Чпок, грыщщщщ! Как будто кто-то припрятал с Нового года огромную хлопушку и сейчас вот решил поздравить еще раз.

Продавцы, возомнившие себя главными на этом празднике, заявили, что не будут торговать в таком бардаке. Что всем нам нужно выстроиться в одну очередь, в затылок друг другу. Как в фильмах про бесплатный суп или печи Дахау.

Это было уже не смешно! Какое-то кощунство, ей-богу! В наших ногах валялись женщины в свой женский день, но сознавали величие момента. Раз в году их мужья и сыновья бились за их красоту и хрупкость, за хрупкую красоту, обернутую в хрустящий целлофан. Нужно было быть последней тварью, чтобы не замечать благолепия происходящего.

И вот торговля пошла. В руки давали по букету. Букетов было мало, но мне все же достался один из них. Я как-то ухитрился обменять деньги на цветы и потом еще долго лежал на прилавке, стиснутый толпой, сжимая в руке драгоценные стебли. Сердце бешено стучало, на мне отсчитывали сдачу. Я лежал и кумекал, как выбраться из этой мясорубки, не повредив священной покупки. Наконец, поднатужившись, переполз прилавок и упал к ногам продавцов. А еще через минуту уже был на улице, выпущенный через служебный вход.

Было морозно, от меня же шел пар. Я стоял у магазина, как комод с выдвинутыми бельевыми ящиками, в которых истерично что-то искали и не нашли, оставив все как есть. За стеклом продолжала бесноваться толпа, но ко мне она уже не имела никакого отношения. Бережно укрыв букет на груди, я запахнул полы пальто и пошел домой.

Моя мама. Она была просто красавицей. Листая ее альбом (а у нас их было три — по одному на брата), я любовался ею — настолько она была хороша в юности. Фотографии были такими, словно их долго стирали в машинке, но ее красоту не мог разглядеть только слепой. Помню, в детстве мы отдыхали в доме отдыха и там за ней ухаживали два старичка. Мы обедали за одним столом, и у старичка, сидящего слева, вечно дрожали руки. Он смотрел на мать слезящимися глазами и проливал на скатерть кофе. Второй, тот, что сидел справа, тоже плакал, глядя на ее красивый профиль. Мы с мамой сидели между ними, а они плакали по краям. И все время хотели нас рассмешить — это им удавалось. А когда мама однажды забыла ключ от комнаты, она побежала, так мелькая икрами, что мне тоже захотелось заплакать от умиления. Я до сих пор помню те ее икры, икры моей мамы.

И вот я пришел домой, распахнул пальто и прямо на пороге подарил ей букет. Он немного пострадал в бою, но все же был свеж и великолепен в нашей квартире, он просто казался неким чудом в ее руках. Как будто я вернул ей частичку ее прежней красоты. Отец только крякнул, сидя на кухне. Они крутили фарш для пельменей, потому что ждали на вечер гостей.

Мама достала из серванта вазу, налила в нее воды и воткнула букет. Два гладиолуса и три розы. Господи, видел ты меня в тот момент? Ради таких мгновений и стоит жить, это правда. Я вымыл руки и подсел к пельменям — мы всегда лепили их всей семьей. Теперь каждый пельмень был похож на розу. Я был переполнен розами-пельменями с ног до головы, молчал как взрослый, вновь и вновь в воспоминаниях добираясь до прилавка. Кто-то ведь ушел оттуда ни с чем, а я смог. Я был каким-то супермужиком в собственных глазах. И видел, как мама поглядывает на меня, и отец тоже глядит.

Когда мне купили заграничную куртку — яркую, как надувной мяч, — я просыпался несколько раз, чтобы посмотреть, как она висит на вешалке в прихожей. На цыпочках выходил туда и включал свет. Трогал ее руками, гладил пальцами, представляя, как облачусь в нее утром и пойду в школу. Представляя лицо той, о которой стеснялся даже думать. Каким-то образом куртка и девчонка с соседней парты слились в ту ночь, и эта ночь стала одной из самых долгих ночей в моей жизни.