Алексей Серов - Обеднённый уран. Рассказы и повесть

— Что это такое?..

Не вода это была, а напалм, замедленно думал Илья, совершенно подпавший под власть странного старика.

— А расскажи-ка мне, Илюша, чем ты хочешь в жизни заниматься?

— Я хочу людей учить, — сказал Илья, послушно выдавая старику свою главную тайну. — Я документы подал в пединститут. Мама Света не знает ещё.

— Молодец! Вовремя! Всё вовремя! Вот и будешь людей учить, Илюша! Будешь! Это самое главное. Только не бойся. Главное — не бояться.

Ноги горели уже так, будто кто-то расцарапал их и посыпал молотым красным перцем.

— Что ты сделал со мной, старик?..

— Не бойся, Илюша, всё будет хорошо! А ну-ка, попробуй пошевелить пальцами.

Илья перевел пьяный взгляд на пальцы своих босых ног, которые он совсем недавно массировал с такой безнадёжной энергией, и увидел, что они зашевелились.

— А согнуть можешь? — спросил бродяга, которому с улицы не было видно.

Илья осторожно подтянул к животу ногу, послушно согнувшуюся в колене — сначала правую ногу, потом и левую.

— Вот видишь, сынок, красота-то какая!

Илья неожиданно разревелся.

— Я боюсь, я не хочу. давай, делай обратно! Мне и так здесь хорошо!.. — крикнул он, томясь, с какой-то чуть ли не смертной мукой в голосе.

— Обратно ходу нет, — сказал старик. — Говорю же, главное — не бояться. Ты ж хороший парень, чего тебе бояться? Хотел людей учить — вот, в институт пойдёшь. настоящая жизнь начнётся, парень.

Ноги у Ильи горели всё сильнее.

— Хватит сидеть-то, — сказал старик. — Вставай. Принеси мне ещё воды. А то выпил всё.

— Что ты сделал со мной, старик?..

Пошатываясь, Илья встал на ноги и схватился за стену. По этой стене он и двинулся опять на кухню. А когда вернулся с полным ковшом обратно, старика на улице не было. Как сумел он исчезнуть столь быстро на своём потёртом костыле — этой загадки Илья никогда не разгадал.

А ноги-то у него пошли, пошли.

И однажды ночью, молниеносно сбежав с горы, он сильно оттолкнулся ногами от края обрыва, долго летел, и, наконец, тугой пятнистой щукой вошёл в привычное, сладостное, податливое тело реки.

В России имя Николай особенно популярно. Кажется, половину мужиков зовут так — хотя бы по отчеству. Посмотри в лицо любому славянину, прикинь, как могут его звать. И первое, что приходит в голову — Николай, Коля. Приглядевшись повнимательнее, решишь: нет, наверное, Дмитрий. Или Алексей. А потом выяснится, что действительно, Коля. И дни Николы зимнего и летнего в народе считаются настоящими праздниками.

Колька Мологин работает на заводе давно. Почти всю жизнь, если не считать детского сада и восьми классов школы. Теперь ему уж за пятьдесят, голова седая, а он по-прежнему трудится в том же цеху, на том же прессе, что и в первый день. Он не хочет, чтобы что-то вокруг менялось, ведь люди предпочитают жить одинаково, пока это их хоть немного устраивает. Если какой-то мужик вдруг увольняется, найдя место, где платят больше или лучше условия, Колька считает это почти предательством. Он вычёркивает такого человека из списка своих знакомых.

Перестройка и последующие реформы никак не отразились на его трудовом распорядке. Он приходит в цех часом раньше остальных, переодевается, медленно движется по центральному проходу, оглядывая всё вокруг. (Его тяжелый профиль механически поворачивается из стороны в сторону. Отвесный лоб, прямой нос дают впечатление какого-то мощного волжского утёса, возможно, того самого, на который забирался Стенька Разин. Зато сразу под носом следует провал, нижняя челюсть у Кольки втянута слишком внутрь, и мужики посмеиваются над ним, не понимая, как же он ест — пища обязательно должна вываливаться обратно в тарелку или на живот. За такой необычный профиль Мологин получил на заводе прозвище Колун.)

Станки, выпущенные в первой половине двадцатого века, тяжкими молчаливыми громадами теснятся вокруг. Пахнет машинным маслом, сигаретным пеплом, горелой ветошью. Иногда в толстую подошву кирзового сапога втыкается красивая радужная стружка. Где-то тихо шипит сжатый воздух (впрочем, этого Колька не слышит, ибо от рождения глух, как добросовестный пионер в лагерной столовой. А вот говорить его научили в специнтернате.)

Семьи у него нет, как-то не сложилось. Квартира Кольки, полученная в давние советские времена, стояла почти пустой, он не знал, чем можно её заполнить, и не очень-то любил сидеть там вечерами. (Он даже и в отпуск толком не ходил. Каждый раз задолго начинал объяснять мужикам: вот, дескать, наконец-то отдохну как следует, надоело всё, устал как собака. Но уже через неделю безделья робко проникал на завод и приступал к своим обязанностям.) По углам квартиры громоздились кипы старых газет — Колун интересовался политикой, много читал и имел свои рецепты решения мировых проблем, только никому не мог толком рассказать о них.