Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Да, но тебя лишат права голоса.

— Правда на моей стороне.

— Это верно. Но бывает, что правда вскрывается поздно…

— Хорошо, но ведь я желаю фабрике только добра.

— Я уверен, — заявил Жилован, — что и Бэрбуц желает фабрике добра.

— Возможно, — вмешался Трифан. — Только мне кажется, что его добро и добро Герасима — вещи разные. Такова диалектика. А кто из них прав, в этом убедимся потом. Время покажет, кто прав. Только вот до тех пор… Поэтому-то я и говорю, что тебе надо было написать тем, кто наверху.

В конце концов Герасим пообещал, что напишет товарищам в Бухарест, но в глубине души он не был уверен в необходимости такого шага.

Выйдя на улицу, он об этом и думать забыл. Дело казалось ему решенным. Ясно, что он прав, и даже если вопрос о нем будет поставлен на партийной ячейке (а в другом месте он и не может быть поставлен), ему нечего опасаться. Успокоившись, Герасим медленно пошел домой и снова вспомнил про ямочки на щеках Марты.

Дома он застал мать, беседующую с Корнелией. Герасим удивился неожиданному приезду Корнелии, тем более, что она дохаживала последние недели. Даже не поздоровавшись, он спросил:

Что это ты приехала, Корнелия? Что-нибудь случилось?

— Да, — поспешно ответила Корнелия. — Я едва тебя дождалась. Папашу арестовали…

— Арестовали?

— Да, — и она заплакала. — Его вчера арестовали.

— А за что?

— Ни за что. За здорово живешь. Вот за что! Не ужился с теми, которые в партии, вот они его и взяли позавчера утром. Пришли двое из полиции… А может, и не из полиции. Формы на них не было. И арестовали его. Перерыли весь дом. Даже в шкафу у Петре искали…

— У них были при себе какие-нибудь бумаги?

— Что-то было. Но я так напугалась, что почти и не прочитала их. Они откуда-то из экономической полиции или что-то в этом роде… Потом я пошла в примарию, и там мне сказали, что папаша — кулак…

— Ага, теперь я понимаю, — задумчиво сказал Герасим. — Наверное, он участвовал в каких-нибудь сделках…

— Папаша? — удивилась Корнелия. — Значит, ты его не знаешь! Он такой набожный, другого такого и не найдешь. Он не может никого обмануть, клянусь богом…

— Может быть, все-таки он сделал что-нибудь, — настаивал Герасим. — Припомни.

— Ничего! Говорю же я тебе. Он последние несколько недель даже из дома не выходил. Гнал цуйку. Урожай в этом году… Даже те сливы, которые, казалось, высохли, и те дали плоды…

— Может быть, он слишком много цуйки нагнал?

— Столько, сколько было плодов. Как каждый год.

— А где Петре?

— Он тоже приехал в Арад. Везде уже ходил. Был и в партии, сказал, кто он, но те ничего не захотели сделать. Тогда мы решили прийти к тебе. Ведь, как никак они тебя больше знают. Жаль, что у Петре не хватило терпения дождаться тебя. Если сейчас ты пойдешь в уездный комитет к Бэрбуцу, ты застанешь его там. Он пошел к нему пожаловаться… Не может быть, чтобы Бэрбуц нам не помог. Ты не пойдешь за Петре?..

— Нет, — устало сказал Герасим. — Не пойду…

Он опустился на стул и почувствовал такую усталость, как будто целый день таскал мешки.

На другой день Герасим бродил по заводу, как лунатик. Несколько раз он собирался пойти к Трифану рассказать о том, что случилось с Петре, но у него так и не хватило мужества. Он все время находил себе какое-нибудь занятие, чтобы оттянуть эту встречу, а в три часа, когда услышал гудок, пожалел, что разговор не состоялся. Во время обеда он сидел за столом рядом с Трифаном, но и здесь он придумал себе оправдание: слишком много вокруг народу! А позднее, когда они остались в столовой вдвоем с Трифаном, он промолчал, решив, что зайдет к Трифану вечером домой. Остаток дня Герасим скитался по городу, бродил по берегу Муреша, смотрел на мутные воды разлившейся реки. Сухие голые ветки ив свисали, словно тонкие сосульки. Предзакатный ветер тихонько раскачивал их, и они ударялись друг о друга с печальным стоном. Когда стемнело, Герасим, устав от бесцельных блужданий, решил не откладывать больше разговора. Будь что будет.

Он направился к Трифану. По дороге старался найти себе оправдание и невольно спрашивал себя, почему он должен отвечать за родственников Петре. Потом он устыдился этих мыслей и сказал себе, что он виноват в такой же степени, как и барон, который в свою очередь тоже мог бы спросить: «Чем я виноват, что мне в наследство досталась фабрика?» Сравнение показалось ему нелепым, и он ускорил шаг. Надо было обо всем этом поговорить с Трифаном. Он считал его единственным человеком, который может все рассудить совершенно беспристрастно. В воротах он встретился с Мартой. Она собиралась куда-то уходить.