Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Нет, товарищ Суру. Нечего…

Герасим так сильно сжал в кулаке ручку отвертки, что пальцы в суставах побелели. Он был очень возбужден. Ему казалось, что все люди похожи на Бэрбуца, что все будут задавать ему всякие вопросы, просто так, из любопытства, что никто с — ним не ладит. Он поссорился из-за станка с ткачихой:

— Все время ты его ломаешь, тетушка Штефания… Почему не заботишься об этом старом станке? Не видишь, что надо заменить колесико?!

— Видно, хорошо тебе платит Вольман, что ты так печешься о его станках.

Герасим хотел огрызнуться, но передумал. Не стоило лезть в бутылку, и он заменил зубчатое колесо, не сказав ни слова. Только закончив, он подошел к ткачихе:

— Чем ты недовольна, тетушка Штефания?

— Сыта я вами по горло, слышишь? На собраниях вы ругаете барона, а на самом деле льете воду на его мельницу. И в фабричном комитете то же самое, За глаза называют его бандитом, а дома у него, я думаю, стали бы ему и зад целовать, если бы господин Вольман оказал вам такую честь.

Герасиму нечего было ответить. С тех пор как место Хорвата в фабричном комитете занял Симон, они действительно приняли решение проводить собрания на дому у барона. Герасим противился этому и остался в меньшинстве.

— Что ты хочешь, — говорили ему, — если у барона нет времени?.. Чтобы мы вовсе не проводили заседаний?.. Чтобы мы не выполняли коллективный договор? Ты, видно, считаешь себя умнее всех нас…

Герасим ничего не мог поделать. Он тоже бывал несколько раз на этих заседаниях. Вначале он боялся встретить Клару, потом махнул рукой. Но позднее, когда барон начал угощать их, Герасим перестал ходить. Он придумывал разные предлоги, чтобы не пойти. Весть об этих заседаниях, разумеется в несколько извращенном виде, дошла и до цехов.

Служащие рассказывали о завтраках у барона, о его черном кофе, сигаретах, напитках, и результаты не замедлили сказаться. В отделе снабжения рабочие могли получить только зубную пасту, гуталин, овсяное кофе «Родина» и редко-редко заплесневелые кукурузные лепешки. В столовой рабочим перестали выдавать посуду под тем предлогом, что ее воруют. Симон сшил себе новый зеленый костюм, а по воскресеньям во время матча он сидел теперь в ложе рядом с бароном.

— Слушай, тетушка Штефания, вот как обстоит дело со станками. Эти станки на самом деле не барона, а наши. Ведь продать-то он их больше не может. Даже довольно большое количество ткани он должен продавать по установленной государством цене. Так что станки эти наши.

— Если я захочу, я могу их взять домой, так?

— Нет, товарищ Штефания… Домой ты тоже не можешь их взять.

— Значит, я на том же положении, что и барон.

— Нет.

— Иди ты к черту, Герасим… ты говоришь глупости. А я считала тебя серьезным человеком. — Она помолчала, потом наклонилась к уху Герасима. — Скажи по правде, ты тоже сшил себе новый костюм на деньги барона? Конечно, сшил. Только тебе стыдно носить его.

— Никакого я себе костюма не шил.

— Ну и дурак. Я бы сшила. Симон ведь себе два костюма сшил, а ты ни одного? Тем более, что я слышала, вам трудно живется. Петре уехал из дома и не помогает вам, мать твоя все болеет, а ты… голь перекатная… Все равно тебя исключат из партии… По крайней мере хоть воспользовался бы чем-нибудь.

— Кто тебе сказал, что меня исключат из партии?

— Кто?.. Как будто не знаешь… Я слышала, как об этом говорили здесь, в цехе. Ведь ты вчера из-за этого был в уездном комитете. Правда?

«Кто же это мог сказать рабочим на фабрике?.. Ведь я сам никому не говорил. Никому не рассказывал, что произошло вчера вечером. Бэрбуц? Уж не он ли оповестил рабочих?.. Чего доброго…»

— Ну, что же ты молчишь? Правда это?

— А ты не знаешь, за что меня исключат из партии? — спросил ее Герасим.

— Потому что ты — прихвостень барона. Разве ты только что не беспокоился о его станках?

Герасим хотел что-то объяснить ей, но она отвернулась в знак того, что говорить ей с ним больше не о чем. Герасим взял свой ящик и направился в прядильню.

Рев станков заглушал его шаги, нельзя было различить никаких звуков. Ему казалось, что этот рев раздается у самых его барабанных перепонок; шум нарастал и спадал, как мелодия, передаваемая по радио на коротких волнах.

В прядильне станки шумели тише, зато самый звук был более диким. Герасиму он казался похожим на хрип умирающего зверя или на тяжелое, приглушенное дыхание земли. Из всех цехов Герасиму больше всего нравилась прядильня. Особенно сейчас, осенью, когда лучи солнца пробивались сквозь грязные стекла. Здесь билось сердце фабрики. Тысячи передаточных ремней крутили веретена, вдыхая жизнь в белую паутину нитей.