Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

Петре три недели пролежал в больнице. Он вернулся на фабрику весь перевязанный и поклялся, что убьет Балотэ.

Ничего не изменилось.

Голос Флорики, пронзительный и злой, заполнял всю комнату. Хорват молча посмотрел на нее, он слишком устал, чтобы спорить.

— Ты уходишь утром и возвращаешься ночью. Как и раньше! А жизнь все такая же трудная! Где же те два года, о которых ты мне говорил? Где они?.. Посмотри на меня. Я уже совсем седая стала, все верила тебе, как дура… А тебя это мало волнует! Прешь напролом, будто слепой. Теперь восстановил против себя даже рабочих. Ну чего ты убиваешься из-за этих машин?! Что тебе от всего этого? Посмотри на Софику: ей одеть нечего!

— Тебе этого не понять, Флорика.

— Ну, нет. Я все очень хорошо понимаю. До сих пор нам тяжело жилось, потому что мы не были у власти. Теперь нам тяжело, потому что мы у власти. Чего ж тут непонятного? Я сгораю со стыда, как только выхожу на улицу. Так и кажется, что за спиной женщины шепчутся: «Смотри-ка, вон жена Хорвата, который добивается, чтобы барон нам больше не давал полотна». Скажи, тебе оно не нужно?

— Нет, нужно.

— Так в чем же дело?.. Ты глуп и не видишь, что люди над тобой смеются. То ты просишь полотна, то отказываешься от него. А они знай себе смеются над тобой.

— Флорика! Как ты говоришь о моих товарищах?!

— А как ты относишься к своей семье?.. Товарищи тебя интересуют, а семья нет! Тогда зачем же ты женился? Скажи!

— Когда-нибудь я объясню тебе. А сейчас я хочу спать.

— Дома ты всегда хочешь спать. А там, на фабрике, и сон проходит.

— Хватит, Флорика.

— Нет, не хватит. Я слышала, что сегодня три часа не работали из-за полотна. Никто не хотел работать. А ты уперся на своем. Почему не придут на фабрику Суру или Бэрбуц?

— Потому что меня товарищи по фабрике лучше знают. Я лучше могу объяснить им, что отказ от полотна в их же интересах.

— Как это в их интересах? Рабочему уменьшают заработок, а ты ему говоришь, что это в его интересах.

— Да, это так. Если хочешь, я объясню тебе.

— Опять разводишь свою диалектику или как там ее…

— Ну да. Слушай, Флорика. Я скажу тебе только одно, потому что я устал и хочу спать. Помнишь, после установления твердого курса валюты, когда я откладывал деньги на радиоприемник, я ведь ел меньше. Не так ли?

Флорика не понимала, к чему клонит Андрей. Она кивнула головой.

— То есть, мы отрывали от себя, меньше тратили на еду. Не так ли?

— Так.

— Нам казалось, что дела идут хуже. Но это только казалось. Потому что через шесть месяцев мы купили приемник…

Флорика не знала, что на это возразить. Что-то пробормотала, потом сказала уже покорно:

— Ты делаешь все по-своему и всегда считаешь, что прав. А я всегда неправа! Как будто я не человек!

Она начала тихо всхлипывать. Хорват подошел и обнял ее.

— Ну, не плачь, Флорика… Тяжело, знаю… За то я и бьюсь, чтобы так не было… Давай спать… Завтра утром у меня последнее собрание со слесарями… Если они тоже поймут, что лучше отказаться от полотна, тогда все в порядке. Тогда Симон не сможет противиться. Ну же, Флорика…

Как только Хорват ложился в свежую постель, он глубоко вздыхал, и ему казалось, что душа его отделяется от тела, словно он испускает последний вздох. Только в постели он по-настоящему чувствовал, как устал. Целый день бегая по цехам, он забывал о своем теле, носился, как будто был самым здоровым человеком на земле. А когда вечером он лежал в постели и ноги его уже не должны были удерживать на себе тяжесть его стокилограммового тела, Хорват чувствовал, что конечности его разбухали, раздувались, как шары, и лежат рядом с ним, словно какой-то инородный предмет. Только в постели он начинал по-настоящему завидовать худым. Иногда ему даже снились странные сны, как будто каким-то чудом ему разрешили отдать часть своего веса более худым людям с фабрики: десять килограммов — Попу, пять — Герасиму, еще десять — тетушке Ифрим. Просыпаясь по утрам, он чувствовал, что совсем не отдохнул, что у него болит голова. Он страшно досадовал на докторов, которые запретили ему принимать снотворное: без снотворного он никак не мог уснуть и полночи ворочался в постели. Обычно в часы бессонницы он жалел, что у него нет под рукой карандаша и бумаги, чтобы записать все, что надо сделать завтра. В этот момент он разрешал дела молниеносно и был убежден, что успеет все их переделать завтра. Однако на фабрике возникали непредвиденные дела, которые нарушали все его планы. Так случилось и с вопросом о полотне. Суру дал ему на размышление три месяца, чтобы у него хватило времени обсудить вопрос со всеми ячейками завода и чтобы не принимать поспешных решений. Правда, вопрос этот почти улажен; если пройдет и в прядильном цехе, тогда все в порядке. Он никогда не думал, что получит такую серьезную поддержку со стороны Трифана. Трифан, как будто ему поручил это уездный комитет, сидел часами на собраниях и объяснял людям, зачем понадобилась такая мера. Самой большой победой в этой кампании было одно из цеховых собраний, когда поднялся какой-то ткач, социал-демократ, и сказал, что рабочие социал-демократы окажут коммунистам поддержку в вопросе о ликвидации выплаты полотном. Симон искоса посмотрел на него и заявил, что члены уездного социал-демократического комитета еще не разбирали этого вопроса, так что предыдущий оратор не имел права говорить от имени рабочих социал-демократов. Сотни рабочих присоединились к выступившему ткачу. Тот еще раз взял слово и стал говорить о социал-демократах из железнодорожного депо и с вагоностроительного завода, которые смотрят на рабочих текстильной фабрики, как на любимчиков барона.