Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Не плачь, Софика. Слышишь, не плачь… Папа любит тебя. — Он стиснул ее с такой силой, что она заплакала еще сильнее. — Не плачь, моя девочка! Слышишь, не плачь!..

Флорика ничуть не переменилась. Приезд мужа не взволновал ее, не смутил: она вела себя так, будто Хорват уезжал из дому всего на несколько дней. Каждое ее движение, каждый жест были привычными, знакомыми. Только увидев разбитую фотографию, она вздрогнула и прислонилась к стене. Хорват смотрел на нее исподлобья, словно перед ним стояла не живая Флорика из плоти и крови, а только его мечта, плод его воображения, образ, которой он столько раз представлял себе в тюрьме. Тогда он видел ее так отчетливо, что казалось: протяни он руки, и она окажется в его объятиях. А длинными вечерами, когда затихала возня крыс и со всех сторон обступало тяжелое молчание, ему чудилось, что он слышит ее голос. В минуты бессонницы он отдал бы десять лет жизни, лишь бы хоть на мгновение очутиться подле нее, ощутить ее присутствие, услышать ее. А сейчас вот она здесь, перед ним, наяву, и кажется ему такой чужой. Он раздевает ее взглядом. При мысли, что ее обнимал другой мужчина, он хмурится, сжимает кулаки. Софика испуганно отступает к стене. Хорват безвольно опускает руки, кровь капает ему на брюки. Флорика проходит мимо, идет на кухню и возвращается с тазом.

— Умойся.

Хорват ищет ее взгляда, но она смотрит в другую сторону. «Значит, виновата». После ужина Флорика начала стелить дочке постель. Хорват следил за каждым ее движением, но она спокойно разгладила ладонью шелковое одеяло, даже не вздрогнув. Вздрогнула она, лишь когда послышался скрип входной двери.

— Кто-то идет, — сказал Хорват и подошел к дверям.

Флорика оперлась о спинку стула и опустила голову.

Послышался стук. Хорват живо распахнул дверь. На пороге стоял высокий человек с утомленным лицом, ему, должно быть, перевалило за пятьдесят. Широкополая шляпа затеняла глубоко запавшие глаза.

— Дядя Руди! — закричала Софика и побежала ему навстречу.

Около двери она запуталась в ночной рубашке и растянулась на полу. Хорват поднял ее и посадил на стул. Потом, не говоря ни слова, скатал оба одеяла и протянул их:

— Пожалуйста, господин Руди.

Стоявший на пороге человек в замешательстве часто мигал. Его длинные брови дрогнули. Он нервно кусал губы, потом, совсем растерявшись, пробормотал «до свидания» и спустился по ступенькам. Успокоившись, Хорват закрыл за ним дверь, избегая встречаться взглядам с Флорикой, и сел за стол.

Он сидел неподвижно, потом поднял голову:

— Ладно, Флорика, наши постели тоже не плохи.

Софика расплакалась.

Хорват никак не мог уснуть. Вот так же ворочался он с боку на бок в первую ночь после оглашения приговора. Как и тогда, ему хотелось заснуть и ни о чем не думать. Перед глазами смутно маячила фигура Руди, тупо смотрящего на одеяла, которые он сунул ему. Хорват даже открыл несуществующее сходство между дядей Руди и прокурором, выступавшим на его процессе. Тот тоже смотрел растерянно, а может быть, просто сонно. Потом он вспомнил седую бороду судьи, усталые лица свидетелей обвинения, Барду — товарища по скамье подсудимых. За день до процесса Барду прокусил себе вены на левой руке, но его в последний момент все-таки спасли. Из-за этой истории оглашение приговора отложили на две недели. После суда Барду поместили в соседней с Хорватом камере. Эту ночь Барду тоже провел без сна. Сквозь толстую, неоштукатуренную стену слышались его шаги, он словно мерил камеру: четыре шага к окну, четыре — обратно.

Хорват старался думать о Барду, чтобы не вспоминать о Руди. Ложась спать, он не решился заговорить о нем с женой и теперь жалел. Ему хотелось знать, что было между ним и Флорикой, кто такой этот дядя Руди, как они познакомились. Каждый из этих вопросов в отдельности и все они вместе мучили его теперь больше, чем прежде мучило желание стереть нацарапанную на двери камеры черточку, обозначающую месяц. Хотя там, в тюрьме, он смирился с мыслью, что в один прекрасный день Флорика скажет ему: «Андрей, я встретила другого человека, который вырастит Софику», теперь, оказавшись перед фактом, он почувствовал себя униженным. Возможно, если бы не раздавалось рядом ровного дыхания дочери, он зажег бы ночник и попытался объясниться с Флорикой.

Сквозь занавески в комнату проскользнул лунный луч и, посеребрив край постели, разлился по ковру, разостланному под полкой с игрушками. «Полнолуние, — подумал Хорват, — как и в ту ночь, когда повесился Барду». Барду все хорошо продумал: чтобы не шуметь, он обернул ноги одеялом. Ни Хорват, ни дежурный надзиратель в коридоре ничего не слышали. Тело обнаружили только утром, после побудки. Хорват расценил это как предательство, он знал, что Барду повесился из-за жены, которая сразу же после его провала сбежала с каким-то фельдфебелем. Только сейчас, в первый раз, он пожалел Барду.