Самим Али - Проданная замуж

Папа был единственным взрослым, рядом с которым я чувствовала себя в безопасности. Поэтому когда он все-таки изредка приходил в гости, я ждала от него утешения. Он водил нас с Меной в парк, но когда мы возвращались, мать кричала на него то по одному, то по другому поводу, и он перестал забирать нас на прогулки. Поначалу я не знала, о чем они говорят, но потом, взявшись за изучение языка, начала понимать. Мать требовала у папы денег, а когда тот отвечал, что у него их нет, она кричала, чтобы он проваливал. И папа просто уходил.

Чего я не понимала и о чем иногда думала по ночам после особенно плохого дня, так это почему папа не заберет меня к себе жить. Он наверняка знает, что мать кричит на меня точно так же, как и на него, так почему же он оставляет меня с ней?

Конечно, когда он приходил, нам всем было непросто. Начать с того, что папа курил, чего мать не переносила из-за астмы. На самом деле казалось, что это мешает всем, кроме меня. Папа отличался от остальных моих родственников. Он был спокойным, его, похоже, ничто не беспокоило, в отличие от матери, которая постоянно была чем-то озабочена. Мать никогда не улыбалась, а папа, хотя ничего не говорил, всегда дарил теплую улыбку, предназначенную мне одной.

Когда я только появилась в доме, готовила в основном Ханиф, и только год спустя я получила первый урок кулинарии. Конечно, я с радостью взялась помогать, надеясь, что стряпня даст мне возможность немного лучше питаться — и привьет вкус к карри, который я до сих пор не любила, — и даже не обратила внимания на то, что, в отличие от меня, ни Тара, ни Мена не должны были учиться у Ханиф готовить.

Пришлось выучить язык, на котором мать и Тара говорили, чтобы отгородиться от меня. Мена помогала, обучая меня новым словам, когда мы были в кухне.

— Что это? — спрашивала она, протягивая кастрюлю, тарелку или ложку, и мне нужно было произнести название предмета на языке пенджаби. Однако лучшим способом изучения языка, который я открыла, стал просмотр фильмов — мы все регулярно собирались перед телевизором.

Мы не смотрели привычные передачи. Чаще всего Тара ставила в проигрыватель видеокассету, это были фильмы с названиями наподобие «Песни из индийского кино». Я ложилась на пол, подпирала подбородок руками и жадно смотрела на эти веселые, счастливые семьи: люди смеялись (а также пели и танцевали, что мне всегда казалось глупым) и все делали вместе. Так же как у нас, девушка, на которой женился мужчина, приходила жить в семью мужа, но на этом сходство заканчивалось. Ханиф не ухаживала за своей свекровью, как поступали женщины в фильмах; готовить, убирать и помогать со стиркой, казалось, было теперь моей обязанностью. Зачем Ханиф утруждаться, если у нее есть рабыня — я, — которая все это сделает за нее?

Я пробиралась в комнату матери, когда той не было поблизости, и снова и снова ставила кассеты, пытаясь выговаривать слова, пока не начала понимать, что вокруг меня говорят и как следует отвечать. Единственное, чего я не могла почерпнуть из фильмов, — это ужасные слова, которые употребляла мать, ругая меня, — фильмы были населены слишком вежливыми персонажами, не способными на такие проклятья.

Ханиф была единственным человеком в доме, кто отказывался учить английский. Мать говорила по-английски, когда это было необходимо, но Ханиф не желала даже слышать об этом. Если ей нужна была моя помощь, она обращалась к Мене, и та переводила мне. Когда я достаточно хорошо выучила пенджаби, Ханиф иногда говорила мне ласковые слова после того, как меня била мать, однако чаще всего от нее можно было услышать:

— Старайся не расстраивать ее, Самим, ты ведь знаешь, она не любит, когда ее расстраивают, — как будто расстройство матери было страшнее порезов и синяков на моем теле.

Гораздо позднее я поняла, почему Ханиф была со мной приветливой: она хотела, чтобы я вышла замуж за одного из ее двоюродных братьев, чтобы тот мог переехать в Англию. Тогда мне пришлось бы жить с ней и постоянно на нее работать. Однако после какого-то спора по поводу прав собственности на землю в Пакистане мать решила воспротивиться планам Ханиф и какое-то время даже не разговаривала с невесткой.

Спокойнее всего Ханиф была в кухне. Возможно, потому что там за ней не следила мать. Поэтому мне легко было задавать ей вопросы, не получая при этом взбучку за излишнюю болтливость, неуместное любопытство или за что-то, сказанное не так.

Я смотрела, как Ханиф чистит лук, и она дала мне одну луковицу, чтобы я попробовала справиться сама. Я начала счищать кожуру, но Ханиф вздохнула и протянула руку, чтобы помочь.