Андре Жид - Робер

С другой стороны, я очень хорошо помню, что я испытывал, когда Эвелина дошла до такого состояния, что мои слова -- что бы я ни говорил -- вызывали у нее только одно чувство: она видела в них исключительно ложь.

Но, как я уже сказал, я отнюдь не намерен защищать себя. Я предпочитаю в свою очередь просто поделиться своими воспоминаниями о нашей совместной жизни. В частности, я расскажу о тех двадцати годах, которые она в своем дневнике обходит молчанием. Передо мной стоит тяжелая задача, ибо, когда я пишу, мне кажется, что над моим плечом склонился настороженный читатель, подстерегающий малейшее слово, в котором проявится мое "коварство", "двуличие" и т. д. (именно этими словами пользовались критики). Однако, если я буду слишком усердно следить за тем, что пишу, я рискую неправильно изобразить свое поведение и тут же попасть в ловушку жеманства, несмотря на то что я пытаюсь ее избежать... Задача не из простых. Мне кажется, что я добьюсь успеха только в том случае, если не буду о ней думать, не буду сдерживать свою мысль, если мой ответ будет спонтанным и я не буду принимать во внимание ни то, что могла сказать обо мне Эвелина, ни то, что могли подумать обо мне читатели. Разве я не вправе хоть немного надеяться на то, что читатели поступят так же: то есть, прочитав мой ответ, они не выскажут слишком предвзятого суждения?

Должен признаться, что меня смущает еще один вопрос. Все критики наперебой восхваляли стиль моей жены. Я далек от сомнений в том, что Эвелина могла так хорошо писать. Сам я никогда не мог об этом судить, ибо, поскольку мы всегда жили вместе, я не имел возможности получать от нее письма. А высшая похвала заключается в том, что было даже высказано предположение, что этот дневник был написан Вами, господин Жид, Вами...* Конечно, я не могу надеяться на то, что мои страницы могут сравниться с ее дневником. Если у меня и были в молодости какие-то литературные амбиции, то, говоря Вашими словами, я быстро от них отрекся. Кстати, не могли бы Вы мне объяснить, почему все критики (по крайней мере те, которых я читал) изображают меня как поэта-неудачника, хотя я не только никогда не писал стихов (за исключением периода, когда, учась в последнем классе, я с трудом выдавил из себя несколько сонетов), но никогда и не хотел их писать? И разве я виноват, что Эвелина сначала поверила в то, что я обладаю большими талантами, чем на самом деле? Да и можно ли упрекать человека в том, что он не Расин или Пиндар, только потому, что влюбленная в него женщина принимала его за великого поэта? Мне хотелось бы подчеркнуть это, поскольку думаю, что в этом заключается причина жестоких разочарований, как в дружбе, так и в любви: не увидеть сразу другого человека таким, какой он есть, а сделать из него идеал и потом возненавидеть за то, что он им не является, как будто этот человек просто перестал им быть. Впрочем, вначале я также видел Эвелину не такой, какой она была, но какой же она была? Она сама этого не знала. Я ее любил такой, какой она была. И пока она меня любила, она старалась походить на мой идеал и воплощала те добродетели, которыми, как я верю, она обладала. Пока она меня любила, она не пыталась познать себя. Она лишь стремилась стать со мной единым целым... Но здесь, как мне кажется, мы затрагиваем весьма большую и очень серьезную проблему. И нижеследующие страницы я пишу для того, чтобы ее прояснить. Прежде всего я хотел бы коротко рассказать о том, кем я был до знакомства с Эвелиной. Это, вероятно, поможет понять, чем Эвелина стала для меня.

_______________

* Три строки сняты. -- Прим. авт. _______________

Мое детство не было очень счастливым. Мой отец был хозяином магазина скобяных товаров, находившегося на одной из самых оживленных улиц Перпиньяна. Мне было всего 12 лет, когда он умер, и все бремя ответственности за магазин легло на плечи моей матери, которая мало что понимала в делах, и, как мне кажется, старший приказчик обманывал ее. Моя сестра, которая была на два года моложе меня, была хрупкого здоровья и несколько лет спустя скончалась. Таким образом, я жил в окружении этих двух женщин, редко общаясь со сверстниками, которые мне казались грубыми и вульгарными, и единственное мое развлечение заключалось в том, что каждое воскресенье в сопровождении матери и сестры я отправлялся обедать к старой одинокой тетушке, которая жила в большом деревенском доме в трех километрах от Перпиньяна. Мы с сестрой играли с ее собаками и кошками, ловили красных рыбок в овальном пруду, расположенном в глубине небольшого сада, а мать и тетка издали наблюдали за нами. Для наживки мы пользовались хлебным мякишем, потому что черви вызывали у нас отвращение, а кроме того, мы боялись испачкать руки. возможно, именно поэтому мы всегда возвращались без улова. Тем не менее в следующее воскресенье мы вновь принимались за дело и оставляли удочки только тогда, когда тетушка звала нас к полднику. Затем до самого отъезда мы играли в лото. Старый извозчик, утром привозивший нас к тетушке, отвозил нас к ужину в Перпиньян.