Андре Жид - Урок женам

Меня волновало, удается ли ему уделять время ведению своего дневника, как мы об этом договорились, и я попросила показать его мне. Нет, не читать, мне просто хотелось на него посмотреть. По правде говоря, я боялась, что он будет тянуть с дневником, но он меня успокоил. Ящик, куда он его положил, по-прежнему надежно заперт на ключ. Он показал мне ящик, но отказался достать дневник даже после того, как я обещала в него не заглядывать.

3 ноября

Вчера мы пригласили на ужин художника Бургвайлсдорфа. Несмотря на ужасную фамилию -- даже не знаю, правильно ли я ее написала, -- он не немец и не еврей, а достойный уважения простой бедный молодой человек, которому Робер много помогал и который заполонил маленькую квартиру на первом этаже на улице Антен кучей непродаваемых картин. Робер покупает их у него из милосердия, чтобы оказать ему помощь, не раня его гордости. Я сказала Роберу, что он поступает неосторожно, поощряя таким образом неудачника, которому стоило бы порекомендовать заняться чем угодно, только не живописью. Но, видимо, бедняга ни на что другое не способен, а кроме того, он убежден в своей одаренности. Впрочем, Робер упрямо заявляет, что тот обладает "определенными способностями", и мы из-за этого немного поспорили, так как достаточно лишь взглянуть на мазню Бургвайлсдорфа, чтобы понять, что никакой он не художник и что он даже не имеет ни малейшего представления о том, что такое живопись. Но Робер тут же называет имена многих известных художников, которых раньше называли "мазилами". И поскольку он уже начал злиться оттого, что я действительно не находила ничего хорошего в том, что он мне показывал, он безапелляционно заявил:

-- Кстати, тебя должно было бы убедить уже одно то, что я к нему так не привязался бы, если бы он был таким никчемным.

(Тем не менее Робер не осмеливается вывешивать весь этот ужас. Он складывает все эти картины в большом шкафу, где я их и обнаружила, поскольку у него в доме мне позволено рыться повсюду.) Робер сказал это с таким высокомерием (впервые он со мной так разговаривал), что у меня слезы выступили на глазах. Он это заметил и сразу же стал очень нежным, поцеловал меня и сказал:

-- Послушай, хочешь, я тебя с ним познакомлю? Ты сама решишь, так ли он глуп, как ты думаешь.

Я согласилась -- и вот так мы его пригласили.

Ну что же, здесь я приношу свои извинения Роберу: Бургвайлсдорфа я нашла почти очаровательным. Я говорю "почти", ибо, как бы там ни было, что-то в нем меня шокирует, а именно недостаток признательности, или, говоря прямо, его неблагодарность по отношению к Роберу. Бургвайлсдорф, по-видимому начисто забыв, чем он ему обязан, даже не оказывает ему почтения. Я хорошо знаю, что не следует делать выводы из того, что он говорит, и что теплота его тона уравновешивает грубость его слов, но я не раз слышала, как он, перебивая Робера, восклицал: "Старик, но то, что ты говоришь, -- полная чушь!" И это в ответ на очень разумное замечание, которое он даже и не расслышал толком. С другой стороны, все, что говорил папа, он одобрял с такой вежливой и радостной неуверенностью, что это даже сбивало с толку, но папа в конечном был восхищен. Я ожидала увидеть перед собой типичного представителя богемы, но он оказался хорошо одетым, даже довольно элегантным молодым человеком, с хорошими манерами. Он, бесспорно, умен. Он восхитительно рассказывает массу очень забавных историй, и беседовать с ним было бы очень приятно, если бы он не так увлекался парадоксами. Вы никогда не можете быть уверены в том, что он не смеется над вами, когда, например, говорит, что Рафаэль и Пуссен -- его любимые художники, хотя его собственные произведения никак не позволяют предположить это. А в общем, это был прекрасный вечер, и думаю, что я с удовольствием еще встречусь с этим человеком. Но заказывать ему мой портрет, как это внезапно сделал Робер... Ни сам художник, ни я этого не ожидали и поэтому не знали, что сказать. В результате все попали в очень неловкую ситуацию. Я думаю, что Робер мог бы сначала посоветоваться со мной. И я бы сказала, что до свадьбы у меня вряд ли найдется время для позирования и что придется отложить это "удовольствие" до нашего возвращения из свадебного путешествия. Именно так я и ответила Бургвайлсдорфу, когда тот, подгоняемый Робером, хотел уже назначить первый сеанс. Он утверждает, что ему понадобятся три или четыре сеанса, что он сделает эскизы и напишет портрет по памяти за время нашего отсутствия, а после возвращения ему останется сделать лишь последние штрихи. По правде говоря, вспоминая о его ужасных картинах, я отнюдь не стремилась к тому, чтобы быть им увековеченной. Тем не менее мы назначили день, когда мы сможем посетить его мастерскую.