Мариам Юзефовская - Разлад

– Ничто в полюшке не колышется, – запевала Лизавета высоким чистым голосом, и взгляд ее устремлялся в небо. Она тихо покачивала головой, чему-то улыбаясь.

– Только грустный, грустный напев где-то слышится, – вступали следом вразброд нестройные голоса.

Один раз она вылезла из-за стола – отяжелевшая, грузная. Притопнула опухшими ногами раз, другой. Крикнула разудало: «Давай плясать, дома нечего кусать». Потом усмехнулась щербатым ртом: «Покормлю вас напоследок, суседки. А зимой пойду по избам с робятами. Кто цто подаст».

Собаки в тот день таскали по деревне скользкие синие внутренности. Мальчишки по очереди дули в кривой рог. И мне страшно было думать, что все это совсем недавно было коровой Майкой.

На следующее утро проснулась спозаранку. Отец уже на службу уехал. На улице шел дождь. Мелкий, нудный. Как через сито сеянный. К вечеру вроде бы развиднелось. Гляжу, ребята высыпали на выгон. И помчалась следом. Везде непролазная грязь. Лужи. А на выгоне и вовсе – колдобина на колдобине. Еще издали наигранно весело закричала: «Во что играем?»

– В слепого кота, – прошепелявил Митька.

Посчитались. Водить выпало мне. От повязки пахло сырой холстиной и молоком. Круто повернули несколько раз: «Лови!»

Я сделала шаг, другой. Мокрая трава скользила под подошвами. Земля была изрыта копытами коров. Шла, вытянув руки вперед. Шаги были мелкие, неловкие. Кто-то крикнул у самого уха: «Слепой кот!» Я рывком кинулась в ту сторону. Да, видно, оскользнулась. Падала, нелепо махая руками. Неуклюжая, как чурка, со стороны смешная и несуразная. Но когда услышала Шуркин хрипловатый смех, зашлась от обиды. А тут еще громко кто-то выкрикнул деревенскую дразнилку:

Дальше уже шло такое, что и язык не поворачивается. Конечно, была не святая. При случае – драла горло вместе со всеми. При хоровом пении не очень-то задумываешься о том, что поешь. Когда рядом плечи да спины – думать некогда. Беда, если из хора выпадаешь. По малолетству не понимала этого, но прочувствовала. Полной мерой. По самый краешек хлебнула.

Конечно, платье оправляю. Повязку с глаз стараюсь сорвать. А ребята вроде бы сами себя заводят. Все злей да злей выкрикивают, выпевают. От обиды и вскипела:

– Дурачье, темнота деревенская!

Они будто опешили. Примолкли. И вдруг – чувствую что-то по лицу мазануло. За ворот жижей поползло. «Грязь! Грязью кидаются». В тот же миг комья со всех сторон посыпались на меня. И все это молча. Без криков. Без улюлюканья. Только Шурка в голос командует: «Пли, пли». В воздухе вроде бы ненавистью запахло.

Когда содрала повязку с глаз, всех уже ветром сдуло. Один Митька замешкался. Бежал, придерживая на ходу штаны горстью. Калоша то одна, то другая в грязи застревает. И все оглядывается на меня, оглядывается в страхе. Вдруг побегу за ним.

К дому кралась со стороны огородов. Уже до сарая дошла. Слышу, какая-то возня во дворе. Выглянула из-за угла, смотрю, тетка Алина носится по двору. В руке веревка втрое сложенная, сама – как нахохлившаяся черная птица.

– Ты хоть разумеешь своей головой, что за это сделать могут? Разумеешь?

Шурка от нее убегает, уворачивается. Иной раз остановится, даст себя ударить. Но тут же осаживает грозно:

– Лучше кончайте, мама. А то убегу. Вам же хуже будет.

Стою, прижавшись лицом к шершавому срубу. Пахнет смолой. Сырой древесиной. Машинально выковыриваю из пазов мох. Серый. Слежавшийся. Конечно, понимаю, что бьют Шурку из-за меня. И жалко, и вступиться хочу. Но над всем этим выплывает что-то новое, грозное, чему не знаю ответа: «Почему боятся? За что ненавидят?»

Отца нет далеко за полночь. С улицы уже давно не слышно ни шороха, ни звука. И кажется, будто в этой белой мари я одна-одинешенька. Но вот откуда-то издалека доносится тарахтение колес. Оно все ближе и ближе. Подвода замирает у ворот подворья. Отец! Мы долго не спим. Перешептываемся. «Зло порождает зло», – голос отца тих. Еле слышен. Но почему мне так больно и страшно за него? Будто ему грозит какая-то опасность. Уже сквозь полудрему слышу: «Утром собери вещи, пришлю подводу. Больше здесь тебе оставаться нельзя». Тревога тотчас рвет зыбкую пелену сна. Я долго ворочаюсь, не могу уснуть. Тысячи вопросов роятся у меня в голове. Но отец спит, и мне жаль его будить. «Утром, утром», – уговариваю я себя.

Проснулась от шороха за дверью. Спросонья почудилось, корова в стойле возится. А после разобрала – кто-то в сенях препирается. Тихо, чуть слышно. И нет-нет – да и начнут тянуть что-то волоком. Я насторожилась. Сжалась в комок. И жутко вдруг стало. Одна! Отец уже на службе.