Роланъ Доржелесъ - Деревянные кресты

— Довольно съ насъ, господинъ лейтенантъ, — заявилъ Сюльфаръ съ твердымъ достоинствомъ свободнаго человѣка. — Мы не въ состояніи маршировать передъ зѣваками.

— Очень можетъ быть, но тамъ генералъ, — мягко отвѣтилъ Бертье. — Ну, друзья мои, ружья на плечо… Тамъ стоитъ батальонъ новобранцевъ, надо имъ показать, что мы не полкъ молодыхъ дѣвицъ.

Солдаты, хоть и ворчали, но стали надѣвать снаряженіе.

— Направо, по четыре въ рядъ!

На дорогѣ уже строился оркестръ, и развертывали знамя.

— Впередъ!.. Маршъ!

Полкъ тронулся. Во главѣ шелъ оркестръ и игралъ полковой маршъ. Сначала шли тяжело, но потомъ ритмъ становился все отчетливѣе, и ноги начали ступать регулярнымъ шагомъ. Маршировали манекены изъ грязи, въ грязныхъ башмакахъ, въ грязныхъ шинеляхъ, съ грязными ремнями и съ фляжками, похожими на большіе куски глины.

Легко раненые не вышли изъ рядовъ, но они не казались блѣднѣе, истощеннѣе другихъ. У всѣхъ подъ шлемами былъ одинъ и тотъ же кошмарный обликъ — процессія привидѣній.

У прифронтовыхъ крестьянъ сердца очерствѣли, и, послѣ столькихъ ужасовъ, ихъ уже ничто не трогало; но когда показалась первая рота этого вставшаго изъ могилы полка, лица ихъ преобразились.

— Охъ! бѣдняги…

Какая-то женщина заплакала, за ней другія, затѣмъ зарыдали всѣ… Молодая дѣвушка, служащая на почтѣ, съ красными глазами, съ закинутой назадъ головой, махнула намъ своимъ мокрымъ отъ слезъ платкомъ, крикнула что-то и разрыдалась. Всю дорогу, около всѣхъ домовъ насъ чествовали слезами, и только теперь, видя, какъ онѣ плачутъ, мы поняли, сколько мы выстрадали.

Вотъ уже три дня, какъ мы держимся на кладбищѣ, осыпаемомъ снарядами. Мы ничего не можемъ подѣлать, мы можемъ только ждать. Когда все кладбище будетъ разрушено, когда останутся только обломки камней и остатки людей, тогда они перейдутъ въ наступленіе. И потому необходимо, чтобы нѣкоторые уцѣлѣли, чтобы не всѣ погибли.

Рота заперта въ этихъ четырехъ стѣнахъ, которыя обваливаются и разрушаются, она отрѣзана отъ полка тяжелыми снарядами, взрывающими развалины, пулеметами, обстрѣливающими всѣ подступы къ кладбищу.

По вечерамъ нѣсколько человѣкъ уходятъ за пищей, нѣсколько санитаровъ отваживаются пробраться къ намъ. И быстро притаившись, они выносятъ человѣка изъ большого семейнаго склепа, гдѣ вотъ уже нѣсколько дней стонутъ раненые, лишенные необходимой помощи. Они крадутъ у кладбища его жертву.

Ихъ еще шесть въ этомъ склепѣ, который боши расширили. Если наклониться надъ могилой, гдѣ они лежатъ, то вдыхаешь ужасный запахъ лихорадящихъ больныхъ и слышишь ихъ умоляющіе стоны и непрерывный хрипъ. Одинъ здѣсь уже недѣлю, оставленный своимъ полкомъ. Онъ уже не произноситъ ни слова. Онъ чудовищно худъ, у него огромные глаза, впавшіе, обросшіе волосами щеки, и исхудавшія руки, и ногтями онъ скребетъ камень. Онъ не двигается, чтобы не растревожить унявшуюся боль раздробленныхъ ногъ, но онъ стонетъ отъ страшной жажды.

Ночью ему приносятъ воды, кофе, когда намъ его доставляютъ. Но съ полдня всѣ фляжки пусты. Тогда, въ сильномъ жару, онъ вытягиваетъ шею и жадно лижетъ плиту гробницы, гдѣ сочится вода.

Въ углу маленькій солдатъ, раненый, скоблитъ ножомъ свой бѣлый языкъ. У другого отъ жизни осталось лишь едва замѣтное движеніе груди, глаза закрыты, зубы стиснуты, онъ напрягъ послѣднія силы, чтобы бороться со смертью, спасти остатокъ жизни, который трепещетъ и вотъ-вотъ исчезнетъ.

Однако, онъ еще надѣется, всѣ они надѣются, даже умирающіе. Всѣ хотятъ жить, и маленькій солдатъ упорно повторяетъ:

— Сегодня вечеромъ санитары придутъ навѣрно, они намъ обѣщали вчера.

Жизнь — но вѣдь ее защищаютъ до послѣдней судороги, до послѣдняго хрипа. Но вѣдь если бы они не надѣялись на санитаровъ, если бы въ лихорадочномъ бреду ихъ не манила къ себѣ, какъ счастье, лазаретная койка, они вышли бы изъ своей гробницы, несмотря на перебитые члены тѣла, на зіяющія раны въ животѣ, и поползли бы по каменнымъ плитамъ, цѣпляясь когтями, впиваясь зубами. Нужно много силы, чтобы убить человѣка, нужно много страданія, чтобы сломить человѣка… Все-таки это бываетъ. Надежда улетучивается, мрачная примиренность тяжело придавливаетъ душу. Тогда обреченный натягиваетъ на себя одѣяло, не произноситъ больше ни слова и, какъ тотъ, который умираетъ въ углу склепа, поворачиваетъ только свою разгоряченную голову и лижетъ сочащійся водой камень.

Кажется, что нѣтъ ни одного живого существа среди этихъ грудъ мусора и щебня, палимыхъ солнцемъ. Ночью мы дрожали отъ холода въ нашихъ норахъ, теперь мы задыхаемся отъ жары. Ничто не шелохнется. Прислонившись къ брустверу изъ мѣшковъ съ землей, съ такимъ же землистымъ цвѣтомъ лица, стоить караульный и ждетъ, замеревъ, напряженно, неподвижно, какъ тотъ мертвецъ, который лежитъ передъ часовней, скрестивъ руки, съ зіяющей раной на затылкѣ, съ проломленнымъ черепомъ.