Софрон Данилов - Огонь

— Выговора вам не будет, — заверил Нартахов. — Вы просто скажете, что больной, то есть я, категорически отказался переезжать.

— Да ты что?! — удивился старик Кейметинов. — Ты что капризничаешь, как ребёнок? Или хочешь, чтобы тебя все стали упрашивать?

— Послушай-ка, дед Миитэрэй, вернись в свою палату. Здесь, в коридоре, пол, однако, холодный.

— Как я пойду, если меня сюда привели? В больнице не всё делается по желанию больного.

— Товарищ Нартахов, там очень хорошая палата, тепло, светло, — сказала сестра просительно, и Семён Максимович про себя отметил, что она уже не назвала его безликим словом «больной».

— Люда, поймите, дело не в том, что в палате тепло, а совсем в другом. А чтобы вам не быть виноватой перед главврачом, пригласите сюда Сусанну Игнатьевну.

Медсестра выпустила из рук угол подушки и, круто повернувшись, торопливо пошла по коридору.

— Эх, нехорошо, — заволновался Кейметинов.

— Дед Миитэрэй, садись пока на кровать, — Нартахов подвинулся, освобождая место.

Старик, осуждающе ворча, сел на кровать, подтянул ноги и накрыл их одеялом.

— Чего ты, Сэмэн, из малого дела сотворил большое? Разве обязательно любой разговор превращать в скандал? Ничего бы не случилось, если бы я, человек более здоровый, несколько дней полежал в коридоре.

— Но у меня есть стыд, от которого краснеет лицо порядочного человека.

— Да я всё равно скоро выпишусь, — настаивал старик.

— Ну, выпишешься — тогда другое дело, — примирительно сказал Семён Максимович. Ему совсем не хотелось расстраивать хорошего старика.

Вернулась медсестра Люда и, собрав вещи Кейметинова с тумбочки, кивнула старику:

— Пойдём обратно в палату.

— Ну как, получила нагоняй?

— Нет, — улыбнулась девушка.

— А что я вам говорил? А главврач придёт?

— Нет, она занята.

«Занята, занята, — мысленно продолжил разговор Семён Максимович. — Знаем мы эту занятость. Стыдно ей, вот и не пришла».

После ухода медсестры и старика санитарка как-то по-особенному заботливо поправила одеяло на кровати Нартахова, осторожными движениями взбила подушку.

— Вы что-то задержались на работе, Полина Сидоровна?

— Сменная санитарка заболела, я и осталась. Домой только сбегала, ребёнка в школу отправила — и обратно.

— Мальчик, девочка?

— Мальчик. — Голос у женщины стал распевным. — Да мал только ещё. Когда я его ещё выращу?

— Вырастите, какие ваши годы. — Нартахов хотел ещё сказать что-то ободряющее и снова, в который уже раз, почувствовал, как у него закружилась голова.

…Он снова увидел себя бессильно лежащим на сырой земле, увидел ночь, которая прошла сорок лет назад, услышал боль, рвущую тело. Кружилась голова. Он смотрел на темнеющую в глубине двора хату и ждал.

Вначале начала мёрзнуть спина. Постепенно нервный тряский холод стал проникать внутрь тела, подбираясь к сердцу. С тех пор как женщина ушла в дом, прошло уже немало времени — так, по крайней мере, казалось, — и тревожное беспокойство всё больше и больше охватывало Нартахова. Всколыхнувшаяся было надежда на спасение начала истаивать. Отчего так долго её нет? Плохой это признак. Опасный. Ведь не одна же она живёт, — иначе чего бы ей сразу не забрать Нартахова с собой, — и сейчас в доме, скорее всего, решается судьба раненого: то ли помочь, спрятать, то ли сделать вид, что ничего не видели, не слышали, и отсидеться за запертыми дверями, то ли донести…

Нартахов ещё полежал какое-то время и понял, что надеяться больше нечего. Уйти отсюда он уже не сможет, кончились последние силы, и он вряд ли сможет даже встать на ноги, и потому, похоже, остаётся только одно — честно, по-солдатски умереть. Если на него и не донесут хозяева дома, то едва рассветет, как он будет обнаружен врагами. И тогда необходимо будет принять последний бой.

Постанывая, Нартахов пополз вдоль плетня в сторону тёмного, похожего на копну строения, полагая, что это, скорее всего, амбар или коровник, и не ошибся: теперь с тыла его надёжно прикрывали толстые стены амбара. Поудобнее пристроил винтовку и положил около себя единственную гранату. Он провёл пальцами вдоль тела, вдоль тяжёлой ноги, нащупал влажные лохмотья комбинезона и подумал, что надо бы перевязать хотя бы ногу, иначе он не дотянет и до утра, а если и дотянет, то возьмут его без всякого труда, как берёт разбойничающая собака бескрылого утенка. А такой смерти Нартахов не хотел. Он теперь будет бороться за право выбрать другую смерть, солдатскую.