Жером Феррари - Проповедь о падении Рима

— Вас это забавляет? Оставьте его в покое.

— Ой, блин, да мы смеемся! Мы ж его обожаем, нашего Виржиля!

Конечно, они его обожали, а он им чем платит? Тень на плетень наводит, рассказал бы хоть о своей невесте, ведь должна же у него быть невеста в горах, которая согревала бы его по ночам, такая жирненькая, наверное, от которой несет козлятинкой; ведь есть же у него такая на крайний случай, а, Виржиль? Или ему толстушки не по вкусу, не говоря уж об эпиляции, хо-хо, вот тут-то, если уж говорить о всяких тонкостях, то с толстой пастушкой с козлячьим душком, да еще и с небритой киской — тут уж ничего не попишешь, не нравится, да? Ты скорее удавишься, чем будешь трахать черт-те че, понятное дело, во как с тонкими натурами — лучше спать с молоденькими, везде гладко выбритыми — и ляжки, и лодыжки, и киска, все-все, это ж не сравнить; и Пьер-Эмманюэль принялся расписывать Изаскун: потрясающая выбритая киска, гладкая, как кожа на руке, нет, кожа младенца, и вся тепленькая, что-то неописуемое, особенно в самой ложбинке, где кожа ну просто нежнейшая, ты врубаешься, о чем это, Виржиль? Кожа нежнейшая, и чувствуешь жар, когда притрагиваешься к ней губами — сечешь, Виржиль? И Виржиль нервно смеялся, опускал глаза и нелепо съеживался; Либеро хлопнул рукой по стойке, но Пьер-Эмманюэль продолжал, он наклонялся к Виржилю и нашептывал ему на ухо, расписывая нежное тело Изаскун, а уж вообще что-то запредельное — это когда она берет в рот, и хочется просто кричать от наслаждения, ты только можешь себе представить, Виржиль? Неужели можешь? И один парень из Корте экстатически вскрикнул, а другой засмеялся:

— Да как он это себе представит, ведь козы не могут отсосать!

и они все загоготали, а Виржиль осел на табурет, давясь собственным смешком, похожим на застрявший в горле стон. Было почти два ночи. Клиенты разошлись. Официантки протирали столы. Либеро заорал:

— Хватит!

Глаза у него вылезали из орбит. Пьер-Эмманюэль не сразу понял серьезность происходящего. Он схватил Виржиля за плечо; тот не шелохнулся.

— Ты что, мать ему, что ли? Больно ты нужен Виржилю, он ведь у нас такой…

— Ах ты ублюдок.

Подошел Матье. Он заметил, как правой рукой Либеро приоткрыл ящик под кассой.

— Ты, сволочь, вали отсюда вместе со всей своей дружбанской сволотой…

— Э, смени-ка тон!

— …вместе со сволотой, я сказал, а конкретнее так: ты, ты и ты, а если не ясно, то вы, трое ублюдков, проваливайте отсюда, а ты, дрянь, посмотри хорошенько вокруг, да запомни, потому что после того как ты отсюда выкатишься, пока я тут, ноги твоей здесь не будет, и если только ты вздумаешь переступить через этот порог, слышишь, я разможжу тебе череп, и если ты думаешь, что я тут шутки шучу, давай, попробуй выйти и снова сюда войти, сволочь поганая! Давай, шуруй!

Пьер-Эмманюэль с друзьями стояли какое-то время напротив Либеро, который теперь запустил руку в ящик.

— Ладно, пошли отсюда.

Пьер-Эмманюэль обнял Изаскун и начал с ней целоваться в двух шагах от Виржиля.

— Я скоро поднимусь к тебе в квартиру.

Пока он шел к выходу, Матье заметил, как у него подрагивают руки. У двери он повернулся в сторону Либеро:

— Давай, давай, подержи руку в ящике. Подержи.

— Если ты вернешься сюда без твоих дружков, тогда мне это не понадобится. А за меня не беспокойся.

Либеро положил руки на стойку бара и глубоко вдохнул:

— Давайте, уберите все, закрываемся.

Изаскун вошла в зал с подносом грязных стаканов и поставила его на стойку. Виржиль внимательно за ней следил; губа его отвисла, глаза были стеклянными. Она перехватила его взгляд и громко выругалась по-испански. Либеро отправил ее спать и приобнял Виржиля.

— Пойдем.

Либеро вывел его на свежий воздух и усадил на террасе, поставил перед ним бутылку с настойкой. Виржиль не двигался. Либеро присел перед ним на корточки и принялся что-то долго ему объяснять на языке, который Матье никогда не поймет, ибо был ему не родным; сжимая руку Виржиля, Либеро говорил с дружеской проникновенностью, которой не было ни начала, ни конца. Время от времени Виржиль кивал головой. Либеро оставил его одного на террасе. Отпустил Гратаса к Виржини и наполнил два бокала. Протянул один Матье:

— Не уверен, нужно ли было так его унижать.

— А что мне оставалось делать? Да хрен с ним, с этим придурком — если он нарывается, то и получит свое, вот и все. Все равно получит, даже если не будет нарываться.

Ночь конца света выдалась тихой. Ни конницы вандалов. Ни вооруженных вестготов. Ни одной убиенной девственницы в объятых пламенем домах. Либеро снимал кассу; пистолет его лежал на стойке бара. Быть может, вспомнил он с грустью свои студенческие годы, те писания, которые хотел предать огню на алтаре мирской глупости и строки из которых все же всплывали еще в его памяти.