Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – мудрых и удивительных

Я намочил ее в ведре, быстро завязал один конец скользящей петлей и ввел руку в корову. А, да! Вот хвост, такой знакомый, свисающий между тазовых костей теленка. Мое любимое неправильное положение! Я провел пальцами по волосатой ноге почти со сладострастным чувством и добрался до копытца. Потребовалась секунда, чтобы надеть петлю на скакательный сустав, затянуть ее, а свободный конец пропустить сквозь копытную щель.

– Держите веревку, – обратился я к фермеру, – и начинайте ровно тянуть, когда я скажу.

Я прижал ладонь к суставу и начал отжимать его в матку.

– Тяните! – сказал я. – Но осторожно. Не дергайте.

Словно во сне, он послушался меня, и несколько секунд спустя из вульвы выставилась маленькая нога.

– Черт! – сказал мистер Эдвардс.

– А теперь другую, – пробормотал я, снимая петлю. И почти немедленно второе желтое мокрое копытце легло рядом с первым.

– Вот черт! – сказал мистер Эдвардс.

– Хорошо, – произнес я. – Возьмите ногу в руку, и мы его вытащим за пару минут.

Мы оба ухватили по ноге, откинулись… но могучая корова все сделала за нас. Поднатужилась, и мокрый извивающийся теленок очутился в моих объятиях. Я попятился и опустил его на солому.

– Прекрасный бычок, мистер Эдвардс, – сказал я. – Разотрите-ка его хорошенько.

Фермер бросил на меня ошарашенный взгляд, но свернул жгут из сена и начал обтирать новорожденного.

– Если вам опять придется столкнуться с подобным, так вот что нужно делать, – сказал я. – Толкать и тянуть одновременно. Для того-то и нужна веревка. Ладонью вы отодвигаете сустав, а кто-то другой его разгибает. Но заметьте, веревку я пропустил в копытную щель, и это очень важно. В результате острое копытце отгибается и не ранит вагинальную стенку.

Фермер растерянно кивнул, продолжая растирать теленка. А когда кончил, уставился на меня с удивлением, беззвучно шевеля губами. Наконец он сказал:

– Какого… откуда, черт дери, ты все это знаешь?

Я объяснил откуда.

Наступила долгая пауза, а потом он вспылил:

– Ох и прохиндей же ты! Что ж ты молчал, а?

– Ну… вы же не спрашивали.

Он поскреб в затылке.

– Так я не хочу лезть в дела ребят, которые мне помогают. Некоторые этого не любят… – Его голос замер.

Мы вытерли руки и молча надели рубашки. Прежде чем пойти к двери, он посмотрел на теленка, которого усердно облизывала мать, а он уже пытался встать на ножки.

– Бойкий малыш, – сказал мистер Эдвардс. – А мы бы могли его потерять. Большое вам спасибо. – Он обнял меня за плечи. – Ну, мистер дипломированный ветеринар, пошли ужинать.

На полпути через двор он остановился и расстроенно посмотрел на меня.

– Знаете, вы, наверное, на меня как на дурака смотрели: час копался у нее в нутре и чуть себя вконец не угробил, а тут вы беретесь и за пару минут вытаскиваете его. А я до того ослаб, что рукой шевельнуть трудно.

– Не в том дело, мистер Эдвардс, – ответил я. – Тут… – я мгновение поколебался, – тут не в силе суть, а в сноровке.

Он кивнул, потом вдруг застыл на месте и уставился на меня. Секунда проходила за секундой, и тут блеснули его зубы, загорелое лицо расплылось в нескончаемой усмешке, которая завершилась громовым взрывом смеха.

Он все еще заливисто смеялся, когда мы подошли к двери кухни. Когда я открыл ее, он привалился к стене дома, утирая глаза.

– Ну и черт же ты! – сказал он. – Поквитался со мной, значит?

Наконец-то нас отправили в летное училище. В Виндзоре. На карте до него казалось недалеко, но поездка была типичной для военного времени: бесконечные остановки, пересадки, часы ожидания. Длилась она целую ночь, и спали мы урывками. Около часа я продремал на столе в зале ожидания на какой-то безымянной станции, и на этом жестком ложе без подушки я блаженно перенесся в Дарроуби.

Я трясся по ухабам проселка к ферме Нетер-Лийс, отчаянно вцепившись в баранку. Мне был виден дом внизу: над укрывшими его деревьями мелькала поблекшая черепичная крыша, а позади строений поросший кустарником склон уходил вверх к вересковой вершине.

Там, вверху, редкие деревья, разбросанные по крутым обрывам, были кривыми, низкорослыми. А еще выше – только осыпи, а на самой вершине – край вересковой пустоши, такой манящей в солнечном свете!

Шрам на луговом просторе показывал, где давным-давно выламывали камни для массивных фермерских жилищ и прочных стенок, которые веками выдерживали натиск беспощадного климата. Эти дома и эти стенки, бесконечно расчерчивающие склоны, пребудут тут, когда меня не станет и я буду забыт.