Филиппо Маринетти: Очарование Египта [litres]

Он стоял там наверху, возвышаясь над деревней, которая спала, убаюканная на берегу Нила. Мохамед пел и наблюдал за рекой, за её маслянистыми, тяжело текущими водами. Тут и там эти воды напоминали бархатные портьеры, прихваченные серебряными пряжками луны.

На Ниле ни единой барки. Высоко в небе, на самом краю облака ухмылялась луна, зловещий гипсовый диск с глазами, обведёнными бледноголубой каймой. Над головой Мохамеда изящно изгибалось небо, серебристое, глубокое и искусственное, какими изображали небеса на некоторых старинных панно. Вокруг неясное жужжание насекомых, откуда-то далеко, с реки доносится пение…

На самом деле, я уже не помню, какое наслаждение мне доставила прекрасная Фатма. Она была обыкновенной женщиной.

Мохамед продолжал пет под луной:

– Илаи, Илаи, твоя плоть нежна!…

В комнате было грязно; умывальный таз был пожелтевшим и растрескавшимся!. И ещё эта проклятая дверь, которая постоянно открывалась!…

Подумать только, что я так вожделел этих наслаждений!…

Внезапно раздался выстрел, затем мучительный крик в неверном лунном свете (Мохамед больше не пел) и шумное падение тяжёлого тела с верхнего этажа, возможно, с террасы!.

Я выскочил наружу. Во дворе неописуемая суматоха. Женщины надрывно кричали:

– Мустафа убил Мохамеда! Мустафа убил Мохамеда! – визжали испуганные дети.

Я растолкал всех локтями, чтобы взобраться по приставной лестнице на самую высокую из террас. Мохамед лежал ничком в луже крови.

Я попытался поднять мёртвое тело. Оно было холодным и очень тяжёлым. У меня не хватало сил, чтобы перенести его.

Во дворе мои друзья стояли, охваченные смятением, поскольку несколько арабов пришли, чтобы предупредить их о том, что Мустафа, муж Фатмы, хотел убить их.

Однако ему не нужны были другие жертвы. Он прошёл мимо, даже не взглянув на меня. Он убил Мохамеда, потому что тот не заплатил ему в последний раз за проституцию Фатмы!

Бедный Мохамед эль Раджел!

Наконец, на остановке Кафр-эз-Зайят, полной повозок, шума, хиджабов и балахонов, мне открылся Нил во всём извилистом великолепии его мутного зелёного течения, в зеркальной глади которого отражались барки, оснащённые высоченными мачтами. Огромные клювы гигантских фламинго, потерпевших кораблекрушение. Это плавучий кортеж Его величества Хлопка с его моментальными опломбированными тюками. Великая торговая река цвета крокодила, буйвола и коричневого лондонского сукна несёт барки, полные до краёв, к морю, чтобы измениться, облёкшись в европейские одежды.

Спиральный полёт белых голубей наряжает, украшает и вышивает её маслянистую поверхность затейливыми стежками. Перевозящая меня дахабие напоминает бирюзовый домик, скользящий вниз вдоль сонных берегов. Под её просмолённым килем Нил бормочет: «Спите спокойно. Спите, плывя. Если моё неспешное течение тебе наскучит, то я могу предложить сады вдоль моих берегов, и ты вознесёшься в золотые небесные чертоги».

Это длиннейшие сады, растущие на плодородных чёрных илистых берегах. Дахабие бросает якорь в садах Гизы. За столом, среди трепещущих ближних и дальних парусов, украшенных гирляндами, мы пьём жидкое солнце в больших квадратных проёмах. Нам прислуживают негры, угольные лица с солнечными бликами в ослепительных галабеях с пламенеющими поясами.

Сверкающий Нил, насчитывающий 700 метров в ширину в этом месте и 1000 метров далее, после острова, драпирует в лёгкий серый туман похожие на ножницы клювы мачт. Я неторопливо изучаю их, сидя в моторной лодке и прихлёбывая турецкий кофе.

С извилистой томностью река показывает себя, над её ложем из чёрной земли и зелёной травы простирается пустыня. Дюны. Жёлтая твердеющая музыка песка и ветра с порывами, нарастанием, арпеджированными каденциями, затиханием под сурдинку и нежнейшими пиццикато.