Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

Думаю, сестры еще оставались в баре, но не так долго, чтобы определить, вернулась ли к столику подруга отца из дамской уборной. В письме Жозефины говорилось: «Ты сам видишь, до какой нелепицы доходит. Не представляю, как отец от этого оправится, но ты его знаешь. Он несгибаем. Тут ничего не поделать, можно только присматривать за дорогим стариком. Быть может, последний вечер положит конец его дурачествам. Как знать? Так или иначе, остается сохранять чувство юмора и искать в его приключениях смешную сторону. В конце концов, он все еще наш отец. Мы никуда без него, а он никуда — без нас».

Когда я получил звонок о миссис Стокуэлл и несчастном отце, я уже страдал от одиночества без Холли и задумывался о том, каково будет стареть в изоляции. Холли не было всего неделю, а ей уже перестали звонить на наш телефон. Думаю, при обычном положении вещей я бы, может, и поддержал беспокойство сестер об отце с некоторым даже удовольствием, но точно не подумал бы отправляться на Юг и участвовать во вмешательстве в дела помолвленной парочки, которое они планировали. Просто в целом бы чувствовал, что Бетси и Джо в своем праве и действуют по велению долга — мешают отцу выставить себя дураком окончательно и бесповоротно, раз уж он теперь в том возрасте, когда говорят про «бес в ребро». И не ставил бы под сомнение их здравый смысл в отношении их собственных интересов и завещания отца. Кто это придумал, спрашивал бы я себя, что ничем не примечательная миссис Клара Стокуэлл должна стать единственной наследницей кругленькой суммы, которую отец скопил благодаря своей очень прибыльной юридической практике за последние тридцать лет? Разумеется, никакой землей семья давно не владела — и о внуках думать не приходилось, — но надо принимать в расчет и другие пункты в описи имущества, вещи сентиментальной ценности. Например, наборы столового серебра — два старинных и один с позолоченными кофейными ложечками, — серебряные чайные сервизы и многочисленные канделябры, почти все принадлежавшие бабушке из Нэшвилла или прабабушке из Ричмонда. Была мебель еще более солидного возраста, в том числе два огромных гардероба, собранных рабами в Торнтоне, которые отец возил с собой всюду для самых ценных предметов одежды. (Возможно, возил даже в Вандербильт, когда там учился.) Потом большое количество викторианской мебели из красного дерева: зеркальный сервант, спальные гарнитуры, книжный шкаф — все это досталось от бабушки из Нэшвилла и прабабушки из Ричмонда. Памятуя об этом имуществе, которое бабушка еще в детстве приучила нас любить и почитать (хотя по-настоящему оно меня никогда не заботило), я бы вместе с сестрами задался вопросом: почему наследницей должна стать ничем не примечательная миссис Клара Стокуэлл, вдова — явно возлагавшая на это имущество такие надежды, что даже готова была выйти за восьмидесятилетнего мистера Джорджа Карвера?

Но факт остается фактом: в тот сумеречный час в Манхэттене мои собственные текущие обстоятельства оказались куда важнее, чем любые воспоминания о вещах, которыми я никогда не дорожил. Когда в то воскресенье я наконец включил свет, квартира вдруг показалась мне еще более пустой, чем за весь долгий день. Уродливая, разномастная мебель, которую мы с Холли покупали с рук из других квартир, как будто бы имела ко мне или моей жизни не больше отношения, чем семейные реликвии в Мемфисе. Мы с Холли часто думали, что собранные нами вещи выглядят довольно комично — даже когда их покупали. Друзья периодически изумлялись, когда мы им показывали дубовый стул, или стол, или прикроватную тумбочку, взятые за бесценок на какой-нибудь частной распродаже, — изумлялись, что мы в самом деле заплатили за это хоть сколько-то и привезли к себе домой. Мы оба росли в окружении совсем другой мебели, но нам казалось, что простые предметы в комнатах — доказательство того, что мы не поддались сентиментальной эстетике домашнего быта. Даже картины на стенах казались мне в ту ночь моей жизни лишенными тепла и жизненной силы. Большую часть картин мы с Холли отбирали вместе, и они представляли наши общие интеллектуальные интересы. Был там жестокий профиль венецианского дожа. Две версии математически точного изображения битвы времен Ренессанса, где рыцарские скакуны напоминали деревянных лошадок на карусели. И всяческие современные абстракции — даже мы не знали, с какой стороны у них верх. Здесь не нашлось бы ничего, что было бы мне дорого или близко. И все же теперь я остался до конца жизни наедине с этим хламом. Я завидовал Холли — в какой-то другой квартире, с каким-то другим хламом, купленным за бесценок на таких же распродажах. Меня охватывало отчаяние, стоило лишь задуматься, как от всего этого избавляться. Я не представлял, ни как приступить к процессу, ни чем заменить мебель. Придется просто уйти, все так и бросить. Это казалось самым вероятным решением. Холли думала, я не смогу комфортно обосноваться в какой-нибудь другой квартире, поэтому уговорила меня остаться и ушла сама. И уж точно я не сомневался, что никогда не смогу убедить переехать ко мне и этому хламу другую хоть сколько-нибудь молоденькую девушку. Мне вдруг пришло в голову, что в отношении мебели мое положение было противоположным положению отца.