Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

— Ему взбрела в голову абсурдная мысль, — начала она, а потом разразилась не слезами, а каким-то истерическим девчачьим смехом, который до того дня я от нее не слышал ни разу, но услышу еще много раз после. Этот смех будет вечным спутником тех случаев, когда несчастье ее детей в новой мемфисской жизни вдруг покажется ей, как она выражалась, «слишком абсурдным» и, следовательно, когда она чувствовала, что больше не может нам ни помочь, ни даже посочувствовать. — Ему взбрела в голову абсурдная мысль, — проговорила она сквозь смех, — что Уайант и Бетси повернули обратно в Нэшвилл и намерены там жениться, на месте, и не ехать за нами в Мемфис!

Помню, как в этот момент потемнело лицо Жозефины. Могу только предположить, что она почувствовала себя брошенной — увидела, что, так сказать, направляется в новую жизнь одна. Сам же я подумал — хотя никогда бы в этом не признался: «А почему бы Уайанту и Бетси не повернуть назад и почему Бетси вообще должна ехать в Мемфис?» Тут я увидел, как из конторы станции выходит отец — с таким же потемневшим видом, как у Жозефины. (У них был одинаковый цвет лица, но при этом столь разные темпераменты, что схожесть редко замечали — кроме моментов, когда они оба демонстрировали какую-нибудь яркую эмоцию.) Мы все смотрели, как он подходит к автомобилю, у которого мы собрались, и заглядывает в переднее окно с водительской стороны.

— Они выехали из Хантингдона вскоре после нас, — процедил он сквозь зубы и посмотрел через машину и мать на меня, Джо и Джорджи — посмотрел с обвиняющим видом, будто не сомневался, что мы — заговорщики в этом плане бегства.

Но в этот момент на щебеночной дороге появился «нэш» Уайанта и уже скоро свернул к станции обслуживания.

— Не говори Уайанту и Бетси, что звонил в отель! — сказала мать. Отец тут же убрал голову из машины. Уже вскоре он договаривался со служащим, чтобы нам заправили обе машины. В сторону Бетси и Уайанта он не взглянул ни разу. Пока наполнялись баки, я обратил внимание, что шофер, повариха и служанка вышли из машин и стоят у обочины. Они тихо переговаривались и показывали через хлопковые поля — начинавшиеся рядом, на окраине Хаксли. Этот самый Хаксли был всего в паре десятков километров от Торнтона, старого центра округа, где родился отец и где родились его слуги-негры. Несколько лет назад отец перевез их всех в Нэшвилл, а заодно убедил других торнтонских негров перебраться в Нэшвилл на работу к его другу Льюису Шеклфорду. Теперь отец заметил их собрание у обочины и как они показывали в сторону его и их родины. Не спуская с них глаз, он снял свое широкое канотье и утер лоб белым платком. Дело в том, что сразу после предательства Льюиса Шеклфорда — вернее, когда он впервые узнал о предательстве, — и до его решения перевезти нас в Мемфис был период, когда он всерьез подумывал забрать нас всех в Торнтон, в его фамильное гнездо. Думаю, для него это представляло великий соблазн — вернуться домой после унижения в Нэшвилле и унаследовать юридическую практику отца в узком одноэтажном офисе на городской площади. Сбежать таким образом от мира наверняка было бы проще, чем начинать карьеру заново, в среде с довольно высокой конкуренцией. Разумеется, в конце концов он принял твердое решение отправиться в Мемфис, но много лет спустя после переезда мать рассказала мне, что, когда день клонился к вечеру и мы еще не достигли Хаксли, а отец заметно устал, она предложила проехать двадцать километров до Торнтона и провести ночь в фамильном гнезде. Она сказала, что из-за этого предложения отец вспылил и обвинил ее в том, что она считает, будто он не умеет определиться. И все-таки в первый же момент после того, как он завел свой длинный автомобиль «паккард» на станцию обслуживания — даже раньше, чем выключил зажигание или открыл дверь, — он сказал матери: «Пожалуй, нам все же стоит переночевать в Торнтоне».

Подозреваю, что если бы Бетси и Уайант не объявились и мы свернули в Торнтон на ночлег, то отец уже никогда бы оттуда не уехал и не начал в Мемфисе практику и новую жизнь. Но после приезда Бетси и Уайанта, подозреваю, его испугала сама мысль о том, что он собирался сделать, — то есть сдаться и вернуться в Торнтон. А увидев, как слуги на обочине оживленно показывают в сторону Торнтона, он как будто решил, что точно знает, что у них на уме. Он вдруг окликнул их: «Возвращайтесь по машинам! Мы готовы отправляться!» Такой приказной тон я слышал от него впервые. Он словно вправду переменился, оказавшись в Западном Теннесси — ближе к Глубокому Югу. Словно слуги были рабами его семьи, как их предки, а он застал их в последний момент перед рывком на свободу — или, возможно, как тогда на миг показалось, перед побегом к старым уютным денькам торнтонского рабства. Думаю, в те мрачные дни Депрессии многие тешили себя схожими фантазиями. Но, может быть, отец всего лишь верил: если он хочет начать с чистого листа, то просто обязан прибыть в Мемфис со всем домохозяйством в целости. Он, вероятно, чувствовал, что иначе не переживет эту перемену. У него будут силы для нового начала только в том случае, если он не растеряет себя, если будет уверен, что все его иждивенцы так и останутся иждивенцами. Никому не дозволено дезертировать, иначе он войдет в будущую жизнь неполноценным. В общем, что-то в этом духе. В итоге он вошел полноценным, и, возможно, это действительно поддерживало его в последовавшие за переездом годы — поддерживало его и в какой-то степени уничтожило всех нас. Как только мы покинули Хаксли, как только мы не свернули на ночевку в Торнтон, как только караван направился в Мемфис — настроение отца улучшилось, как сообщила позже мать, и становилось лучше с каждой милей — вплоть до того, что когда мы подъезжали к дому в Стоунволл-Плейс, который он снял в Мемфисе, отец даже насвистывал «Дом, милый дом» и махал в окошко ехавшим во второй машине.