Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

— Простите, — сказал я милиционеру, — я знаю этого человека, и я отвезу его домой, у него больное сердце.

Милиционер спросил у меня адрес, сверил его по паспорту, и отпустил нас. Я достал такси и вволок туда отца моего Галчонка. Он всю дорогу спал и мне с трудом удалось его разбудить, когда мы приехали. Уложив его спать в постель, я уехал на службу.

Там меня встретил наш хозяйственник, хороший парень, мы с ним не раз выпивали, и сказал, что я, сволочь, подвожу его, надо предупреждать, если задерживаешься. Я извинился.

Дорогой читатель вы, вероятно, думаете, что сейчас будут описаны все случаи, когда меня обзывали сволочью, и что это уж слишком скучно. Ну что же, может быть, так, но я говорил же вам, что это касается только меня. Кстати замечу, что этих «сволочей» я заметил только поздно вечером, придя домой, когда родитель заявил мне, что если я, сволочь, буду приходить так поздно, то он будет запирать дверь.

На службе время тянется очень долго, а как вы понимаете, я хотел быстрее увидеть мою любимую, чтобы она смогла оценить мой поступок. Я боялся, как бы это не сказалось на наших отношениях, может, ей будет неприятно, что я узнал «такое» про ее отца. Но, если подходить с человечных позиций, хотя с другой стороны… И так далее, весь рабочий день. Тем более, когда делать совершенно нечего, то только одно и остается, как думать.

В общем, я довел себя до очень нервного состояния, я вспомнил все ее нехорошие поступки, как мне казалось, и решил с ней серьезно и в последний раз поговорить.

Здесь будет уместно сделать небольшое отступление для вас, читатели, хотя это и касается меня, но если я пишу рассказ, то все-таки кто-то его будет читать.

А дело в том, что мне очень противно жить, просто противно. Я всем говорю, что это шизофрения, что это на самом деле черт знает что. И, во-вторых, мой Галченок очень хорошая девочка, и благодаря ей мне становится не противно жить, а ведь известно, что для шизофреника очень трудно расстаться со своей шизофренией.

Поэтому ясно, что достаточно малейшего толчка, чтобы меня начинали обуревать подобные мысли.

Это все, что я хотел вам сказать, читатели.

После работы я поехал в центр, поближе к ее дому, чтобы легче было договориться по телефону о месте встречи. Я ей позвонил.

Да, сперва об автобусе, правда, там ничего интересного не произошло; какая-то старуха прошепелявила: «сволочь», — я наступил ей на ногу.

Я, читатель, не фаталист, просто нельзя пропускать ни одной «сволочи», иначе рассказ может не получиться. Все-таки это очень симптоматично.

Я позвонил Гале, она подошла сама, и начала мне очень сбивчиво и волнуясь рассказывать, что какая-то сволочь (это ее слова), в доску пьяная, забралась к ней в квартиру и спала. С трудом милиция его выгнала. Так как меня не интересовало это, а интересовало, когда она сможет встретиться со мной, то я, чтобы переменить тему разговора, спросил: «как чувствует себя твой отец», — она, видимо, была удивлена, и сказала, что ее отец чувствует себя хорошо, что он сейчас в Крыму. Тут пришла очередь удивиться мне, я пробормотал, что как же так, ведь я его сегодня видел и пьяного привез к ней домой. Галя, первая сообразившая, в чем дело, рассмеялась: «ах ты, дурачок мой!»

Хоть я и обладаю чувством юмора, но мне почему-то стало очень обидно, и я повесил трубку.

С тех пор я ее больше не видел.

Я в тот день долго шатался по городу, и услышав дома еще раз «сволочь», как-то сразу успокоился. Может быть, я действительно сволочь.

Москва, 10–12.11.66 г.

Из Москвы шли открытки с одним и тем же текстом: «Сынок, дорогой! Как ты там? Господи! Чтоб ты был счастлив, а я с папкой скучаем. Сегодня у нас выпал снег. Наступила зима — третья по счету без тебя. Все здоровы, тебя очень любят и помнят. Пиши нам чаще, сынок, и всю правду о себе». Варьировалась только погода, то наступала весна, то осень, потом зима и так далее. Да и счет прожитых лет без него тоже менялся. А на обратной стороне открытки были виды Москвы, иногда, правда, попадались Суздаля, Владимира или Прибалтики, в зависимости от тех мест, куда ездили отдыхать его родители в очередной отпуск.

По субботам жизнь замирала в Иерусалиме: религиозные отгораживались полицейскими барьерами от соседних домов или кварталов, многолюдные обычно улицы Бен Иехуды и Яфо пустовали, а двери и витрины магазинов задергивались железными шторами, нищие расходились по синагогам, и лишь пожилые солдаты Хаги о чем-то тихо переговаривались меж собой, прогуливаясь с уютным «узи» на плече по затихшему городу.