Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

Наплакавшись всласть — нет, выражение это сюда совсем не подходит, вот если б существовало другое, если б исходом горького плача было «наплакаться вгоречь», но нету такого, а посему: исчерпав запасы слез, израсходовав на них последние силы, она побрела к нависшему над узкой полосой песчаного побережья прежнему высокому берегу; очевидно, отступившие ныне морские волны не век и не два громили его крепостные стены, и это их усилиями созданы глубокие ниши в каменной породе — с необычайным орнаментом, диковинными кариатидами, а сверху, точно люстры, продирались корни могучих деревьев, чья устремленность ввысь, казалось, исключала всякое проявление себя в подспудном, но пытливому уму… ему так не казалось.

Однако шутки в сторону, начиналась нешуточная буря, с ураганным ветром, с диким ливнем, так что для нее эти убежища, волею прежних морских божеств, ценой бесчисленных набегов прежних древних валов высеченные в прежних берегах, были сущим спасением. Она свернулась неизвестным еще в ту пору калачиком и задремала, постепенно сон делался все глубже и глубже, а когда на следующее утро птица ее души встрепенулась, отрясая с себя остатки роскошного исполина-сна, то тело у ней словно лишилось памяти, таким бодрым и жизнелюбивым оно стало вновь. Стояла тишина несказанная. Море раскинулось в чудесном штиле, ночь, как свой обычный кошмар, увела ненастье в иные пределы, солнце —

А за истекшие сутки в замке произошли перемены к лучшему — увы, лишь в сфере нравственной, в характере мышления и поведении его обитателей, совершенно не касаясь главного — состояния здоровья младенца. По-прежнему это был мешочек с закрытыми глазками, способный, как казалось, лишь выпускать воздух, то бишь выдыхать. Зато князь со товарищи не только не устроил в этот день разудалого пиршества — об этом даже говорить не приходится — но и от первоначальной тактики, как ее принято называть, «охоты на ведьм», чуть было не толкнувшей его на преступление, отказался полностью. Теперь мы видим не атакующего судьбу свирепого викинга, а лишь раба всемогущей богини, коленопреклоненно бубнящего безвольные фразы о милосердии («Эй, моралист, где ты?» Моралист, продирая глаза: «Что ж, так-то лучше.»)

Между тем, пучок желтой травы успел вырасти настолько, что доходил до колена взрослого человека, его блестящих желтых стрел уже нельзя было не заметить, и теперь кто только не прибегал поглазеть на нее с тем, чтобы мгновением позже в суеверном страхе отпрянуть прочь, перебирая губами всевозможные заклинания и заговоры. Когда показали диковинный побег князю, за каких-то несколько часов ночной бури появившийся в его саду, он издал крик совершеннейшего потрясения и, словно наставляя на свой шлем украшения — с двух сторон разом, ударил себя по лбу кулаками: он! первый он увидел это! когда оно было еще не то новорожденным желтым ежиком, не то грибком, сверкнувшим вдруг и сразу погасшим — от криков, раздавшихся тогда, могло погаснуть и солнце. А ночью, ночью желтой траве предстояло заполыхать недобрым подземным светом правда, ее наступлению предшествовали еще кой-какие перемены, появление нового действующего лица… Нет, смена декораций, по-прежнему утро на берегу моря. Беглянка выходит из укрытия.

Она ступала по кромке влажного с ночи песка, разрушая ее и обнажая под ней слой сыпучий, чем как бы помогала солнцу в предстоящей ему гигантской работе, и в мыслях возвращалась к ужасной действительности. Но как неисповедимы пути Господни, так неисповедима и мысль человека в своих блужданиях. Вдруг она отвлекалась и начинала рассуждать о вещах, казалось бы совершенно посторонних: «Как это, ночь в снах списывает с дня, но только днем писание черным по белому, а ночью белым по черному. Оттого и приснился мне такой сон». Она вспомнила свой утренний сон и поразилась тому — ладно, будем откровенны, она ничему не поражалась, ни о чем не рассуждала, просто вспомнила сон, все же остальное исходит от автора — и поразилась тому, как незначительное машинально отмеченное сознанием наблюдение может послужить материалом для сновидения, оттеснив на задний план, превратив в едва проступающий фон основное событие минувшего дня. И вправду, теперь мы припоминаем, выскальзывая из княжеского сада, она пробегала под деревом, на ветке которого сидела птичка и щебетала так, словно декламировала что-то. И вот сон. Бежа во весь дух (причины бега, хорошо и так известные, не отражены совершенно), она взглядом набегает на поющую механическую птицу на дереве, большую — с куру или даже с гусыню, рывками поворачивающуюся по кругу и в такт мелодии крыльями бьющую себя по железным бокам. А внизу на земле неподвижно лежит тепленький, покрытый сереньким пушком комочек. Она хочет не наступить на него, не просто, страстно хочет, и как раз наступает. Раздавленный, он пристает к ноге, и теперь она бежит, чувствуя его, как иной, страдающий плоскостопием, болезненно ощущает изгиб подошвы. Она никак не может скрыться из поля зрения механической птицы на дереве. Та все поворачивается ей вслед.