Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

Ложится первый снег на площади,
Как целомудренные простыни.
Как долго нету жениха!

Как будто милосердье мыслимо,
и флаги белые повисли, но —
в предместья не вошли войска.

Ложится снег как предназначено
на то, что жизнь писала начерно —
листом — поверх черновика.

На то, чего бы лучше не было.
И разве перепишет набело
какая легкая рука?

Ангелов сокрытолицых усталые кони влекли —
там —
за веками у горизонта —
его ресницы разъяв,
выкатывался Аллаха тигриный лик,
и гладила шкуру пустыни рука в перстнях.

День обокрал менялу,
за угол ночи свернул,
алой подкладкой плеща —
вот его след простыл…
Степенная пара грегорианских минут,
оборотясь к пустыне, свою бормочет латынь.

Мрак на тусклые угли наступит,
дурак хромой,
чертыхнется,
чтоб оступиться опять.
Долго еще Иерусалим будет раскачиваться над тьмой
на каменных неизносимых цепях.

Итак,
мы сидим вкруг стола.
Нам еще далеко до утра.
Помаленьку в кости идет игра.
Стекают потоки звезд по нашим щекам,
а позади луны
восходит лицо Лилит, еврея безумной жены,
восходит
и разевается
черный рот
и произносит:
«Тысяча девяносто девятый год.»

все-таки жизнь длинна, лемуры мои, и так длинна,
что к середине ее забываешь и речь о ком;
повествованье, кажется, о других
и важных вещах, как-то: голод, любовь, война…
Пауза, как ребенок слуги,
стоит за дверным косяком.

Да вы ведь уже наблюдали танец Лилит
при воссияньи этой самой луны,
только сады были занесены,
и на Иудейские Холмы снега легли.
…она танцевала в белом пустом саду
в тысяча девяносто девятом году.

Вы
ведь уже лежали,
уставясь в свод,
и чтица сновидений ваших расхаживала у головы
и оправленным в серебро коготком —
вот так вот —
пробовала:
а не живы ли вы…
Вы
видели танец Лилит!
Ваши губы в меду!
в тысяча девяносто девятом году.

«Но все поправимо, — сказал крестоносец, —
пока сияет луна».
И взял Иерусалим, и бросил как кости — и со стола
они покатились — что-то вроде числа
выпало нам.
(Нам всегда выпадает что-то вроде числа.)
Лилит, безумная дура, числа с костей прочла.

…и танцевала еврея жена Лилит,
ибо была безумна она.
В сопровождение били лишь
барабаны вина,
Да датская флейта подсвистывала у Яффских
Ворот им.
В тысяча девяносто девятом году в городе Иерусалим…

Кресты,
пришитые к его плечам,
приподымались,
когда он смотрел на
то,
как плясяла,
власа свои волоча,
Лилит
пьяна,
и даже лицом дурна.
Выходил из-за плеча крестоносца слуга его час,
всем подливал вина.

…бьют барабаны вина музыку свою.
Разевается черный рот.
Ах, лемуры мои, пока барабаны бьют,
мы повторим урок:
Снова кости свои раскинет крестоносец на турнире
или в бою,
и я — когда тому станет срок.

Но, как говорил он: «Все поправимо, пока сияет луна»
Я бы добавил — пока еще жизнь длинна,
пока на Иудейские Х о лмы снега не легли.
Час подносит вина,
и нам танцует
Лилит.

Сядь, посиди со мной, налей мне вина —
почти
несладкое это вино, и выпей сама
немного вина и прочти:
«В белой халдее моей темь, и в черной
халдее тьма».

Все я забыл, что хотел, и знаешь, моя
любовь —
и что хотел бы — забыл вместе с тем —
вот и пишу о чем:
«В белой халдее моей тьма, и в черной
халдее ночь» —
читаешь ты через мое плечо.

Посиди со мной. А время спустя…
Ах, кто же знает, что будет с нами потом?
Но нельзя искушать судьбу — мы у нее
в гостях —
все дело в том.

И в том, что судьба-химера, — нехороша
собою она.
И в том, что я знаю меру лишь по части
вина —
и налей, хозяйка. В халдеях моих темь.
И шахматные фигурки пошли по полям
не тем.

Ты сидишь рядом со мною лицом к луне.
Говоришь: «Время», я соглашаюсь: «Да».
А тем временем по халдеям евреи идут года.
А дальше — века — евреи идут по моей
стране.

А за ними диколицых тысячелетий орда.
Облик несут, как родовой тотем.
Ты говоришь: «Время», я соглашаюсь: «Да,
да, шахматные фигурки, да, по полям
не тем».