Лариса Федорова - Не лги себе

— Политическую незрелость проявляешь, Уржумова.

— Отстаньте вы от меня! — вспыхнула Катя. — Сама я знаю, с кем дружить, с кем ссориться. Чего вы к ней придираетесь?

— Зубоскалка она. Только и слышишь «хи-хи» да «ха-ха». Стишки в альбом переписывает, сам видел… Одним словом, мой тебе совет: найди себе подружку из цеха. Это я тебе, как отец, советую.

Сравнил! Да Катин отец зря ни одного человека не обидел… А ведь тоже, как и Воинов, революцию делал, хотя и не на фронтах, а в родном Успенске Советскую власть устанавливал.

Об этом разговоре Валька так и не узнала. Зачем обижать девчонку, отец ее тоже в могиле, да и нэпман из него был весьма сомнительный, поскольку торговал он всего три месяца.

Наконец настал день, когда Антон Петрович пошел по цехам прощаться. Катя стояла у машины ни жива ни мертва. Равнодушно вращался огромный вал, наматывая бумагу. Мерное гудение работающих механизмов наполняло самочерпку. Майский день врывался в пыльные окна, которые забыли помыть к празднику. Теперь уж ни к чему, подумала Катя, все равно летом пылятся, к октябрьским вымоем…

— Что-то у тебя нынче обрывов много, — сказала Кате уборщица, забирая в охапку испорченную бумагу.

Тут жизнь обрывается, а она про бумагу! Нет, не жизнь, конечно, а любовь, но это все равно.

Антон Петрович был уже в упаковочной. В раскрытую дверь было видно, как окружили его женщины, побросав работу. Он прощался с каждой за руку, продвигаясь вперед, но они шли следом, и некоторые из них вошли в самочерпку, продолжая разговор.

— Сапега у нас три года прожил, а вы всего один.

— Разве нам хорошего оставят! На хороших-то и Москва зарится.

— Да нет, не в Москву я, — с улыбкой отвечал Антон Петрович. — В Крым еду.

— Там небось жарко!

— Как в Крыму, — пошутил Антон Петрович.

— Чтобы счастье вам было! Много-много счастья!

— Спасибо. И вам тоже.

— Так всю жизнь и колесите по свету?

— Наш свет не так плох.

— Нет, надоест, пожалуй. Человек — он что дерево, корни пускать любит.

Сейчас пройдет мимо. И уже навсегда. Хоть бы машина остановилась, молила Катя. Но бумага с мягким шуршанием неслась по сукну прямо на нее.

— Поди-ка, милок, попрощайся! — заметив ее страдания, сказала уборщица. — Я посмотрю, ступай. Хороший человек, отчего не попрощаться.

Она едва сдержала себя, чтобы не побежать. Ведь он уже был в конце упаковочной, и работницы панкамеры заметно приотстали от него.

— А со мной-то забыли! — крикнула Катя. — До свидания, Антон Петрович!

На жалобный ее крик он обернулся. И увидел бледное ее лицо, светло-карие глаза, всем своим выражением зовущие его остановиться.

— Простите, я не заметил вас. Заговорили тут меня. До свидания! — Он взял ее руку, и дрожь Катиной руки невольно передалась ему. Странное чувство тревоги овладело им мгновенно. И вдруг он вспомнил. Да ведь это она приходила к нему в кабинет выписывать сукно на кофту. Девушка, не видевшая паровоза!

— Скоро вы увидите свой первый паровоз! — сказал Антон Петрович, чтобы хоть шуткой смягчить непонятную напряженность. — Очередь прокатиться на нем давно занята. Я помню.

— Вы едете в Крым? — спросила Катя. — В какой город?

— Еще не знаю.

— И никогда сюда не вернетесь?

— Я не люблю слова «никогда»… Но очевидно.

— Ну хоть в отпуск приехали бы. Как же так — не посмотреть на свою стройку, неужели сердце не позовет?

И вновь от ее настойчивых взволнованных слов повеяло на него чем-то необычным. Как будто мчался он на курьерском поезде, а стрелочник с запозданием сигналил ему красным…

— В отпуск — возможно.

— Да-да, приезжайте! — словно в забытьи твердила Катя и лепетом своим стала вдруг похожа на Зосю, которая всегда пугалась разлук. «Катя Уржумова — кажется, так ее зовут. Даже глаза у нее Зосины, светло-карие, теплые, как молодой мед».

— Прощайте, Катя. Я буду помнить о вас, будьте счастливы.

— И вы, и вы тоже!

— Милая, что же вы плачете?

И в этот миг, словно угорелая, вбежала в цех Валька.

— Антон Петрович, скорее! Москва на проводе!

Эх, Валька, Валька, недогадливая подруженька!

Лето в Сибири короткое: июнь, июль. Август уже не в счет. В августе по первому инею рыжики собирают.

Все свободное время Катя пропадала в лесах. То ходила за ягодой, то за грибами, то просто так — поплакать. Возьмет старый отцовский челн, легонькое весло, источенное волною, — и на Зимник. Плыть туда два километра, умаешься, махавши веслом. Зато как хорошо на Зимнике, так тихо. Только шуршат камыши, пропуская лодку. За камышами у самого берега вода теплая-теплая. Снявши юбчонку, в одной рубашке бродит Катя по воде, пугая юрких пескарей, или влезет на черную корягу и, обхватив мокрые коленки, смотрит, как шевелятся на песчаном дне длинные водоросли. И все думает, думает, думает об Антоне Петровиче. Ведь он назвал ее милой. «Милая, что же вы плачете?» Ах, если бы он знал, что первое время после его отъезда она плакала о нем все ночи напролет.