Лариса Федорова - Не лги себе

Был ли тому виной румянец или просто семнадцать Катиных лет, но через год после приезда директора от успенских ребят не было Кате отбою. А что ей парни, если Катя полюбила Антона Петровича. И повода он никакого не давал и даже не заглядывался на нее, а вот полюбила — и все.

День, когда случалось он заходил в самочерпку, где стояла главная бумагоделательная машина, Катя считала счастливейшим днем ее жизни. Тогда она, словно во сне, улыбалась и слесарю Сережке, и каландровщику Евгению, и даже кладовщику дяде Степе, чем приводила его в явное замешательство. «Какой сегодня чудесный день», — говорила Катя дяде Степе, а у дяди Степы пятеро ребятишек, и жена тут же работает в соседнем цехе.

Но выпадали и такие серые дни, когда Антон Петрович не заходил в самочерпку. Такой день Катя считала потерянным. И все-таки к вечеру она вытягивала эту потерянную ниточку: к пяти часам бежала на плотину, откуда так хорошо виден голубой ятесовский дом. Бежала затем, чтобы встретить дорогого ей человека, потому что Антон Петрович ввел себе за правило после обеда и краткого отдыха вновь приходить в контору.

Успенская плотина — это деревянный глухой мост с пятью шлюзовыми отсеками на плотине. Внизу речонка, куда сбрасывается вольная весенняя вода, по другую сторону озеро, а по берегу в два ряда липы. В Сибири это дерево самое любимое, самое благородное. Лучшей кадушкой для меда считается липовая. Ну да ладно, сейчас речь не о меде.

Притаившись за липами, будто бы любуясь озером, Катя ждала. По вечеру играли на озере щуки. То тут, то там расходились по зеркальной глади крупные литые круги. Поближе к берегу покачивались на этих кругах белые лилии. А если смотреть прямо, через озеро, там — Зимник — сплошь из молодого сосняка. Там песчаные отмели, заросли камышей, там обязательно найдешь чью-то брошенную, угнанную фабричным озорником лодку.

Обняв черный ствол липы, Катя мечтательно смотрит на Зимник. О времени она не беспокоится. Время успенцы узнают по гудку. В пять часов могучий бас гудка ударяет в барабанные перепонки. Ведь это почти рядом, ну каких-то тридцать метров. Ничего, Катя потерпит. Ведь именно в этот миг и выходит из голубого дома Антон Петрович! Сначала зоркая Катя видела, как шевелилось на воротах кольцо, взятое рукой еще не видимого Антона Петровича. А вот и он — чуточку сутуловатый, без пиджака, в белой вышитой косоворотке. Идет неторопливо, задумавшись, с непокрытой головой, и медно-бронзовые волосы его, аккуратно зачесанные назад, вздрагивают в такт шагам. Косоворотку он носит навыпуск, под тонкий ремешок, как не носит в Успенске ни один парень. Вот он все ближе и ближе. Пора выходить из-за лип и Кате. Они должны встретиться на плотине, где пешеходы, стиснутые перилами, проходят вблизи друг друга. В шлюзовых отсеках журчит вода. В ушах у Кати тоже что-то шумит.

— Здравствуйте, Антон Петрович!

— Здравствуйте, — отвечает директор.

И — проходит. И Катя проходит тоже. Куда? Не знает. Прямо по улице, в гору, где кончается Успенск и где вечерами особенно горько и печально пахнет полынью.

Все? Нет, есть еще один путь увидеть Антона Петровича — уже совсем иного, чем на плотине. Надо только пробраться к голубому дому. И конечно, не днем, когда в липовом саду играет директорский сынишка. Пробраться надо вечером, перед сном. Катя знает лазейку. Школьный сад граничит с директорским. Так вот, если войти в школьный сад, то в самом уголке, где малина переплелась со смородиной, выломаны в заборе две дощечки. В ятесовском доме Катя никогда не бывала. Слышала только, что в нем высоченные потолки, а стены оклеены белыми обоями с золотыми разводами. Ни одному директору не пришло в голову сменить эти буржуйские обои. Видно, хватало хлопот на фабрике.

Однажды Катя решилась. Теплой июльской ночью, когда свирепствуют успенские комары, пробралась она под окна директорской квартиры. В правом крыле особняка живет главный бухгалтер — фабрики Геннадий Иванович, Валькин начальник, в левом — Антон Петрович. У Геннадия Ивановича спать ложатся в один час с курами. У Яников, по рассказам няньки Пелагеи, «лампа с зарею встречается». Сидеть под кустами до зари Катя вовсе не собиралась. Ей хоть бы несколько минут побыть душой возле Антона Петровича. Окна в сад были открыты. Легкие тюлевые занавески хорошо просвечивали. Ничего особенного, если не считать поседевших от времени обоев, в комнате не было. Кушетка, письменный стол, придвинутый к подоконнику, на столе зеленая лампа. Стопка книг, бумаги, массивный чернильный прибор с бронзовым ястребом. Ятесовский. Катя до половины вылезла из кустов, чтобы посмотреть на Зосин портрет, но, видимо, он висел в простенке, чтобы сидящий за столом Антон Петрович мог любоваться Зосей в любую минуту. Он и сейчас сидел за столом, крепко сжав виски ладонями. Глаза его были закрыты. Устал за день, подумала Катя, и как ей захотелось очутиться там в кабинете, чтобы только провести ладонью по его искрящимся волосам. Делала ли так Зося? Катя непременно гладила бы эти удивительные волосы. Ну хоть бы стакан чаю подала ему эта толстая ленивая Пелагея! Будто не знает, что человек допоздна сидеть будет!