Лариса Федорова - Не лги себе

— Я не припишу. Не в моих это правилах. И все-таки аноним не Фатима. А то, что она берет вину на себя, так совсем не трудно догадаться — почему… Действительно, ничего с нее не возьмешь, она полуграмотная горянка. Спросят — уедут, вот и все. И кто-то, кого вы не подозреваете, будет продолжать свое грязное дело.

— Но кто же?! — в нетерпенье воскликнула Шахназ и, рассерженная, ударила по столу ладонью. — Я тоже человек, и у меня есть нервы. И зачем тогда приезжать, если ничего не изменится!

— Писем больше не будет, Шахназ.

Она недоверчиво покосилась на меня. Ноздри ее гневно раздувались. Такой она мне нравилась.

— Могу я задать вам один вопрос?

— Пожалуйста.

Шахназ с готовностью повернулась ко мне.

— Говорят, вы часто ходите в магазин к Рашиду. Это верно?

— Верно.

— Необходимость или желание?

Она закусила губы. Смуглое лицо ее медленно заполнилось краской стыда. Но солгать она не могла.

— Я редко вижу его… Только в магазине. Больше я ничего не позволяю. Неужели нельзя даже этого?

— А если Рашид против?

— Он не хочет?! — это вырвалось у нее криком. — Он сказал вам об этом?!

Нет, она не просила о милосердии! Правды, только правды! Темные, мрачно горевшие глаза сузились.

— Да. Он сказал. Просил передать вам.

— Трус!

Рука потянулась к нитке розовых стекляшек, обвивших шею, но тут же бессильно упала.

— А еще что сказал? — Это уже шепотом, с мольбою.

— Просил не говорить вам о письме. Чтобы не расстраивать. Сказал, что вы хорошая девушка и ни в чем не виноваты.

Она испытующе посмотрела на меня: не вру ли? Я честно выдержала ее взгляд. Даже ободряюще улыбнулась ей.

— Шахназ, мы обе женщины. Видите, я не допекаю вас никакой официальностью. У каждого корреспондента свой метод. Меня послали только разобраться. Крушение вашей любви не тема для фельетона, вы же понимаете. Но мне бы хотелось знать, что у вас произошло. Лично у вас с Рашидом.

Она чуть задумалась. Вернуться назад к счастливым дням, отыскать затоптанное и отдать чужому человеку — не легкое дело. Не буду торопить ее. Тем временем я открыла сумочку, чтобы посмотреть расписание поездов, любезно переписанное рукой клетчатого шарфика. Она сделала это в день моего приезда, на случай, если я решу возвращаться поездом. Два поезда в сутки, и оба проходящие.

— Одну минутку, Шахназ.

— Покажите письмо. Если можно.

— Детский почерк, Шахназ. Ничего тут не узнаешь.

А пальцы торопливо перебирают блокнот, командировку, носовой платок, паспорт. Ага, вот оно! Не вынимая его из сумки, я приложила к нему четвертушку белой бумаги.

Ну, не такая она дура, как я думаю. Названия поездов написаны небрежно, буковки средние, да и много ли их, чтобы сравнить с анонимом! К тому же письмо написано фиолетовыми простыми чернилами, тогда как у дежурной ручка заправлена зелеными.

Я щелкнула замком своей сумки.

— Не стоит пачкаться, Шахназ. Лучше поговорим о Рашиде. Почему вы расстались?

— Что о нем говорить. Что было, того не вернешь. Дети у него.

Слишком разумно, чтобы я поверила. Ждать от нее полной откровенности тоже наивно, не подруга ведь.

— Я слышала, мать его настояла на этой женитьбе.

— Чего на мать сваливать. Не захотел — не женился бы. Покорности искал, вот и вся причина. Наши мужчины покорность любят. С этого и начались наши ссоры. Еду на совещание или еще куда — не езди, там мужчины будут. Что бригадир я — тоже нехорошо, слишком на виду. За границу меня пригласили — откажись! Поехала, вернулась, а в его доме Фатима…

— Значит, он любил вас. Ревновал.

— Вы думаете? — спросила она с надеждой. — Любил — и женился на другой? Так бывает?

— Да. По глупости. И тогда говорят, что сделали это из принципа. Он говорил вам это?

— Больше мы не встречались, — тихо сказала Шахназ. — Только в магазине. При всех…

Потупившись, она перебирала розовые бусы. Воплощение скорби и женственности. И все-таки наш век — это век контрастов и придирок. В скорбный облик Шахназ вдруг ворвались ее неприкрытые колени. И тут же услужливая память вывела мне из давности другую девушку — одну министерскую «юнону», секретаршу по имени Люся. Совершенно необъяснимо, почему она решила при мне принять ванну. В зеленоватой воде она лежала, как статуя. Топорщились ее маленькие розовые груди, очень маленькие по сравнению с большим, несколько глуповатым, каким-то непропеченным бледным лицом. Но главным очарованием во всей ее обнаженной фигуре были даже не груди, а ноги. У меня нет слов описать, как были они прекрасны. Длинные, плотно сомкнутые в бедрах и как бы струящиеся потом до кончиков ногтей, пошло покрытых перламутром.