Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Свищ подавил зевок.

— Оставьте ваши стихи и зайдите через неделю.

— Нет, — сказала Асмик. — Вы их теперь прочитайте, а то мы ее через неделю не вытащим.

Сережка сказал почти умоляюще:

— И всего-то навсего одно стихотворение!

Свищ протянул руку:

— Давайте!

Туся окончательно скисла. Сережка вынул листок с переписанным его красивым почерком стихотворением.

— Стало быть, говоришь, стихи интересные? — спросил Свищ и тут же стал читать, напевая себе что-то под нос.

Туся стояла ни жива ни мертва. Если бы можно было, убежала бы со всех ног. Но Асмик вцепилась в ее руку, и Сережка смотрел на нее не спуская глаз и улыбался ей, и в глубине его зрачков играли, то вспыхивая, то замирая, теплые, искрящиеся огоньки.

Свищ опустил очки, поверх очков взглянул на Тусю. У него оказались неожиданно голубые глаза, ресницы темные, словно нарисованные.

«Красивые глаза», — мысленно отметила Асмик.

— Стало быть, ты автор? — спросил Свищ Тусю.

Туся кивнула. Ей казалось, что она лишилась голоса. Раз и навсегда.

Свищ придвинул к себе листок со стихотворением, что-то написал наверху, над заголовком.

— Пойдет? — быстро спросил Сережка.

Свищ ничего не ответил.

«В набор», — прочитал Сережка. Повернулся к Тусе:

— В набор, слышишь?

Асмик взвизгнула от восторга и выпустила Тусину руку. Туся ошеломленно посмотрела на Свища и вдруг повернулась, стремглав выбежала из комнаты.

В следующем же номере, на третьей полосе, появились стихи Туси.

Свищ-умница не изменил ни строчки, и подпись под стихами выделялась крупно, отчетливо:

«Татьяна Казакова».

Туся ходила обалделая. Асмик же так бурно радовалась, будто это ее стихи напечатали, а вовсе не Тусины.

Всем и каждому рассказывала о том, как они с Сережкой сперва долго уговаривали Тусю, потом почти насильно потащили ее в редакцию и как их встретил Свищ, что сказал сперва, а что потом.

Сережка заявил Тусе:

— Ты будешь поэтессой. Как Вера Инбер.

— Ну что ты! — ответила Туся. В глубине души она рассчитывала обогнать всех поэтесс в мире, не только что Веру Инбер.

Но вдруг неожиданно подошли выпускные экзамены, все трое зубрили по целым дням, до стихов ли тут было?

Асмик хотела стать врачом. Из них троих только она предполагала учиться дальше, в институте. Сережке и Тусе надо было работать.

Асмик стеснялась своей, как ей казалось, удачливой судьбы. У нее была бабушка, профессор-микробиолог, которая жила с ней после смерти родителей. Асмик-то хорошо, она будет учиться в институте, а вот Тусе и Сережке придется туго. Несправедливо!

Она говорила Тусе:

— Я все знаю заранее. Я буду врачом, обыкновенным, рядовым лекарем, а ты — знаменитой поэтессой, но зато лечиться будешь только у меня!

Туся открыто иронизировала:

— Но я вовсе не хочу болеть, да еще у тебя лечиться. Ты мне какую-нибудь заразу занесешь при твоей аккуратности!

Асмик смеялась вместе с ней.

— Что правда, то правда. Я действительно такая несобранная…

Она всегда соглашалась, когда ее корили за что-нибудь. Ей и в самом деле все люди казались лучше и выше ее, и она признавалась Тусе:

— Ты создана для блестящей жизни, а у меня впереди все буднично, обыкновенно.

Туся вяло отмахивалась от ее слов. Впрочем, она и сама думала так же.

Но Асмик не жалела себя и не принимала ничьей жалости.

— Я буду счастлива, — утверждала она. — Несмотря ни на что, я буду счастлива, потому что хочу быть счастливой.

И верила своим словам.

Бабушка стояла на перроне в окружении трех чемоданов, баула, корзины с фруктами и что-то внушала здоровенному, мордастому носильщику, время от времени поднимая палец к самому его носу.

Асмик подбежала к ней, с размаху обняла худые плечи. Бабушка стремительно обернулась.

— Так и знала, — сказала она своим густым, почти мужским голосом. — Нет того, чтобы встретить старого человека, гостя столицы, как положено…

— Пошла-поехала, — ответила Асмик.

— Вот она, современная молодежь, — продолжала бабушка, кивая на Асмик и обращаясь не то к носильщику, не то к спешившим мимо пассажирам. — Вот она, наша смена…

— Бабушка, — отчаянно краснея, взмолилась Асмик, — ну какая же я молодежь?

— Молодежь, — упрямо повторила бабушка. — Никуда не годная, самовлюбленная, эгоцентричная, et cetera, et cetera…

Носильщик ухмыльнулся, подхватил чемоданы и баул и пошел на вокзальную площадь. Асмик схватила корзину, взяла бабушку под руку и пошла за ним.