Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

А то просидит зачем-то целый день в жилищном управлении, наслушается всяких разговоров — всегда ведь найдутся недовольные и обойденные — и потом выкладывает сыну:

— С распределением квартир у вас нечисто. Я посмотрел, послушал, черт те что творится. Ты бы подумал об этом!

Потрашев стал ловить себя на том, что ему не хочется возвращаться домой. Он просто избегал встреч с отцом, а тот, как нарочно, каждый раз готовил ему какой-нибудь «взрывчик», как говорил Игорь.

Но однажды они поссорились не на шутку.

Старик с первых дней приезда приглядывался к Игорю. Игорь жил в семье обособленно: у него были свои интересы, недоступные, как он считал, родителям, свои друзья. К отцу и к матери он относился слегка покровительственно, называл их «предки», не стесняясь говорил им в лицо:

— Вы, друзья мои, не доросли до запросов современности. Подождите, когда-нибудь дорастете…

Отец и мать улыбались. В сущности, все эти шутки носили невинный характер.

Но дед не давал внуку спуску.

— Откуда у тебя такой нигилизм, такое неуважение к старшим? Ты же еще сопляк, тебя еще жареный петух ни разу не клюнул…

Игорь только плечами пожимал, не считая нужным спорить со стариком.

— Только этого не хватало! — жаловался он отцу. — Мало у меня забот, так тут еще дед со своими нравоучениями…

Отец успокаивал его словами Варвары Павловны:

— Ничего не поделаешь, старость. Потерпи еще немного…

Как-то при старике Игорь сказал отцу:

— У нас в институте уже начали поговаривать о распределении…

— Куда же тебя прочат? — с беспокойством спросила мать.

— В Благовещенск! Ты ж понимаешь, всю жизнь мечтал…

— Конечно, папа сделает все, что нужно, — сказала Варвара Павловна.

Дед резко выключил приемник.

— Что же именно сделает папа? — спросил он.

Игорь покосился на старика, но ничего не сказал. Потрашев молча разглядывал ногти.

— Понимаете, — улыбаясь, начала Варвара Павловна, — это все очень сложно. Игорь привык к определенным условиям жизни, и потом, не нужно забывать, что у него слабые бронхи, он еще в детстве…

— Нет, я хотел спросить, что сделает папа? — настойчиво спросил старик, глядя на Потрашева.

Не отрывая глаз от ногтей, Потрашев лениво отозвался:

— Ну, позвоню куда-нибудь, поговорю… И вообще, стоит ли сейчас говорить об этом? Ведь Игоря посылают не сегодня…

— Стоит. Очень даже стоит!

Игорь встал, не глядя на деда.

— Может быть, папа, мне не обязательно присутствовать при вашем разговоре?

И, посвистывая, вышел из комнаты.

Старик покачал головой.

— Костя, Костя! — с горечью сказал он. — Ты же все понимаешь!

— Что именно? — спросил Потрашев.

— Ты сам, своими руками толкаешь парня в пропасть…

— Не люблю громких слов, — как бы про себя сказал Потрашев.

Но отца уже невозможно было удержать, пошел-поехал. Он обвинял сына во всех смертных грехах, утверждая, что он портит Игоря, что поступает не по-советски, не так, как положено коммунисту, что по его вине сын вырастет избалованным приспособленцем, считающим, что все кругом обязаны что-то делать для него…

Никто не перебивал его, и он кричал, все более распаляясь, а потом вдруг побледнел, остановился на полуслове, прижав руку к сердцу.

Варвара Павловна испугалась, дрожащими руками налила стакан воды, подбежала к нему. Но он отвел ее руку.

Через день он уехал. Варвара Павловна деликатно уговаривала его погостить еще, не торопиться, и Потрашев тоже сказал:

— Остался бы…

Но отец был непреклонен.

— Поеду. И мне спокойней, и вы без меня отдохнете, — сказал он с легкой усмешкой. — Старики — они утомительны…

— Стало быть, твердо решил? — спросил Потрашев, сделав вид, что не расслышал или не понял слов отца.

И тот ответил, помедлив, как бы понимая все то, что чувствует, но не говорит сын:

— В гостях долго засиживаться не положено…

Сын проводил его на вокзал. Стоя возле вагона, они говорили о всяких пустяках, о погоде, о том, что паровозы теперь постепенно сменяются тепловозами, о том, что носильщикам пора бы выдать новую форму. Оба говорили совсем не о том, о чем думали.

Потрашев украдкой поглядывал на часы, казалось, поезд никогда не тронется с места. И только тогда, когда паровоз загудел и проводник объявил: «Через пять минут отправляемся», — старик торопливо, крепко обнял сына, потом оттолкнул от себя, сказал горестно:

— Боюсь я за тебя, Костя, ох, боюсь…

Он стоял на площадке, позади проводника, глаза его смотрели на сына, словно хотели запомнить его получше, словно понимали, что больше им не суждено увидеться. А Потрашев шел за вагоном, улыбался, махал рукой, говорил какие-то бодрые слова, какие — и сам не помнит, и, когда поезд скрылся вдали, невольно глубоко, с облегчением вздохнул.