Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Господствующие сословия представить себе не могут ощущения простого крестьянина, ограниченного в правах. Миллионы таких же точно существ, как мы, столь же впечатлительных, мечтательных, способных глубоко огорчаться, просыпаясь к жизни под солнцем, видят себя в каком-то безвыходном презрении со стороны высших классов. Каждый из народа на Востоке знает, что он мужик и что слово мужик – бранное или по крайней мере унизительное для тех, кто считаются лучшими людьми, «господами». Звание «крестьянин» не общее, хотя и принадлежит громадному большинству нации; по закону оно самое низкое, и целый ряд ступеней отделяет его от тех, кто считает себя «благородными». Даже у нас в России: хотя уже не употребляется, но все еще не выкинуто из закона слово «подлое» в применении к низшему состоянию. Когда-то это слово имело иное значение («низкий»), но в течение веков презрение, с ним сопряженное, наросло в новый, совсем позорный смысл. Материальные отличия постепенно переносятся и на нравственную природу. Человек, принадлежащий к не «благородному» сословию, как будто и нравственно неблагороден, как будто преступен со дня зачатия и даже во всей породе своей от начала мира. Крестьянин знает, что в силу этого неблагородства он ограничен в некоторых государственных и бытовых правах. Он, может быть, не знает, что по кодексу чести «благородный» не смеет даже драться с ним равным оружием, но хорошо чувствует стихийное пренебрежение к нему «господ», просвечивающее в обращении, манерах, жестах, в привычке повелевать. Мужик видит, что зоологически он ничуть не хуже иного интеллигента, – иной раз даже лучше – сильнее, красивее, породистее, но общественно он всегда и неизменно хуже. Презрения не скроешь никакою вежливостью, ни даже состраданием. Нужно иметь очень сильный философский ум, чтобы не чувствовать никакого пренебрежения к мужику, хотя бы едва уловимого. Едва уловимое ведь всего заметнее и всего оскорбительнее. Образованным людям приходится много бороться со стихийным внушением, чтобы придавать словам языка не общепринятый смысл, а свой собственный.

Всего ужаснее, что презрение к народу передается самому народу. Никто так не презирает «мужичество», как только что отошедшие от народа разночинцы, само же крестьянство только потому не презирает своего звания, что презренность его считает слишком бесспорной, вроде прирожденного уродства, с которым свыкаешься. Внушение это ложное, с христианской точки зрения оно безнравственно, но оно действует неодолимо и крайне вредно. В Индии, где раса та же арийская, внушение сословного неравенства развилось до степени инстинкта, прямо гибельного и для высших, и для низших каст. Там дело доходит до того, что не только брамин боится прикоснуться к судре, но и сам судра трепещет этого прикосновения – в ужасе, как бы не осквернить собою высшее существо. Для человека одной из низших каст, на которые разбиты судры, «дважды рожденный» (брамин или тхакур) есть как бы живая икона: на него можно молиться лишь издалека. Поразительнее всего, что, несмотря на расовое смешение, замкнутость каст все росла, и ее не могли разбить ни буддизм, ни ислам, ни даже христианство: христиане-индусы все еще с мертвым упорством держатся своих сословных отличий. Вот до какой степени социальное внушение всемогуще, – оно в конце концов превращается в хронический гипноз, в сумасшествие. На индусах ярко видно, какой погром вносит в жизнь презрение к народу высших классов. Страдают обе стороны. Чувствуя себя существом высшим, брамин толкается этим внушением в манию величия, а судра – в манию уничтожения. Первый плохо работает, подобно древней европейской аристократии, презирая всякий труд, – судра же не в состоянии работать как человек свободный. Он – под гипнозом своего ничтожества – становится и внутренне рабом; творчество же невозможно без свободы. В этих условиях человеческая энергия вырождается в окоченевшую ремесленность, что мы и видим на Востоке. Внушенное народу презрение к самому себе обеспложивает самые таинственные родники духа. Тут в самой глубокой области, где завязывается корень сознания, человек как бы отравлен, и весь расцвет его духа получается вялый и бледный.

Громадный и древний народ гибнет от безумного внушения, от ложной веры. Люди те же, физически красивые, сильные, плодовитые, но психически они как-то странно обезличены, их души скомканы, как у китаянок ноги, и вот среди всей роскоши природы около трехсот миллионов благородных арийцев оказываются обреченными на рабство и голодную смерть.