Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Провинция не та, что при Гоголе, но и при Гоголе она была не та, какою им описана. В провинции всегда были и теперь найдутся сильные, крепкие люди, но зато и сколько же дряни в ней, если сказать правду! Ничуть не меньше, чем в столице. Мне кажется, что сила провинции не в том, чтобы кричать о подмоге, а в том, чтобы обходиться без нее. «Давайте денег!» Но если бы они и были, не страшно ли было бы дать их тем, кто сам их не умеет заработать, кто не умеет добыть их из почвы, воздуха, из песку, из камня? Провинция имеет право требовать моральной помощи от государства: помощи ума, знания, порядка и т. п. Но когда она требует материальной помощи, она забывает, что она сама и есть государственная материя, что иных фондов ни у одного народа на свете нет, кроме собственного разума и рабочих рук.

Надеюсь, что этим наш с г. Толстым «приятный обмен мнений» будет наконец закончен.

Три великих имени, три измерения духа русского, три знаменитости, признанные во всем свете. Все трое, встревоженные громом войны, откликнулись на нее громко и каждый по-своему. Философ, ученый, художник, все трое глубокие старики, помнящие незапамятные для нас времена, пережившие крепостное право, Крымскую войну, эпоху реформ, все трое, прожившие полстолетия в напряженной и блистательной работе мысли. Голос таких людей драгоценен, но как разноречив! Предо мною огромная статья Льва Толстого в Times и «Заветные мысли» Менделеева; пред всеми нами живая драма, не написанная, а пережитая Верещагиным. Не знаменательно ли, что люди одного и того же древнего поколения, одного века, почти сверстники, отнеслись к войне полярно противоположно? Толстой без всякой пощады, без колебаний, без тени сомнения осудил войну и проклял ее; всякую войну, хотя бы для защиты своей чести и жизни. Менделеев без всяких колебаний и сомнений признает войну как факт неизбежный; энергически приглашает дать грозный отпор врагу и всего выше ставит военную оборону страны. Самый же младший из стариков, Верещагин, сорок лет писавший ужасы войны и сделавший для опорочения ее несравненно больше, чем кто-либо, при первой же тревоге, как и в молодые годы, сам бросился на войну. Он оставил привычный комфорт, семью, детей и внуков, чтобы после трехнедельной тряски своих стариковских костей очутиться за девять тысяч верст под бомбами двенадцатидюймовых пушек. Другие художники наблюдали бой с недоступной горы; Верещагин, как особой милости, добился идти на адмиральском корабле, под флагом отчаянно храброго моряка, против подавляющих неприятельских сил.

Дело прошлое, «Петропавловск» погиб нечаянно – снизу, но он шел почти на верную смерть: сверху, справа, слева тысячи катастроф поджидали его в том решительном бою, на который он шел. Верещагин был сам немножко моряк и сам когда-то шел с миною на броненосец. Он отлично сознавал, что идет на самый последний таинственный и гибельный момент явления, которого ужасы «воспел» своею кистью. Вы скажете, он шел не как воин, а как художник, чтобы зарисовать еще лишний раз зверство человеческое. Вовсе нет. Какое зверство! Верещагин с большою гордостью носил свой Георгиевский крест на штатском платье. Он отцепил его в Порт-Артуре только для того, чтобы надеть на молодого, заслужившего этот крест, героя. Верещагин составил себе знаменитое имя как враг войны, в качестве такового он добивался премии Нобеля и чуть было не получил ее, но лично он страстно любил войну и был прирожденный воин. Этот старик железного сложения с орлиным профилем не делал себе профессии из войны, но стоило где-нибудь войне вспыхнуть, он, как орел, летел на поле битвы, одинаково – в Туркестане, в Турции, в Маньчжурии. Можно подумать, что запах крови привлекал его. Вы думаете, легко штатскому человеку, художнику быть прикомандированным к штабу действующей армии? Не без больших усилий и хлопот Верещагин добивался того, чтобы быть непременно при Скобелеве, т. е. в вихре гибели, или идти на приступ, или на минном катере на жерла пушек… «Враг войны»! Но Верещагин сам описывает, как солдатским штыком колол туркмен, как направляемое его рукой железо входило в человеческое тело. Верещагин не понаслышке судил о войне; он не только зрением и слухом, как Толстой, но даже осязанием и обонянием, трепетом собственного сердца переживал целый ряд войн и добился смерти, прямо кошмарной по ужасу: от взрыва, огня и морской пучины одновременно. Вот уж поистине: