Райдо Витич - Кандагарский излом

Он упал, прикрывая Чендрякова, решившего геройски погибнуть. Граната и выстрел остановили Павла. Пуля попала в челюсть и, раздробив кость, вышла через щеку. Осколки впились в лицо и грудь. Шлыков рухнул лицом вниз на камни.

С ними случилось самое страшное, что могло случиться, — они попали в плен.

Чендрякова с простреленной рукой и Шлыкова с кровавой маской вместо лица и изрытой осколками грудью «духи» тащили в Пакистан. Павел не понимал, почему его не пристрелят. А Чендряков зло щурился, то и дело вполголоса ругаясь, помогал ему переставлять ноги:

— Держись, старлей, выкарабкаемся.

Павел так не думал, но вида не показывал, а говорить не мог совсем. Кожа клочьями свисала с лица, вызывая смех у душманов. Они с удовольствием тушили папиросы в ранах старлея и смеялись. Под «косяк» оно самое то, забава…

Сашка стирал зубы до корней от злобы и бессилия и, разжевывая хлеб, что иногда им давали, засовывал в рот Шлыкова.

— Держись, выкарабкаемся, — шипел на ухо.

Павел прикрывал веки, соглашаясь: обязательно. И думал: вот только б раны на груди поджили, а лицо?.. Неужели бросит его Леся, увидев таким? Нет, не из тех она, чтоб отвернуться, пройти мимо, сделав вид, что не заметила. Но сердце все равно леденело от одной этой мысли…

В холоде, голоде, под постоянными пытками и издевательствами они не сникли, не умерли. Чем сильней их пинали, тем больше они хотели жить и держались вопреки всему и всем — на одной лишь злобе, на одном желании отомстить.

Раны Павла на груди поджили, он мог уже двигаться, и больше не был обузой Сашке, а тот, наоборот, стал сдавать, слабеть. Рука перестала чувствовать и висела плетью. «Левая, — щерясь, посмеивался Чендряков, — значит, стрелять смогу!»

В ноябре произошло то, что обычно называют чудом, — отряд душманов взял в кольцо «Каскад». Павел и Сашка не стали ждать, решив, что это тот самый единственный шанс, когда либо грудь в крестах, либо голова в кустах, и устроили бой внутри. Они смогли завладеть оружием благодаря тому, что «духам» было не до них, да и не ожидали они, что эти двое, больше похожие на тени, чем на людей, способны взбунтоваться. Их попытались прирезать, а в итоге сами легли на камни.

Когда все закончилось, Павел сидел в обнимку с автоматом и улыбался. Сашка качнул головой:

— Не улыбайся, а, старлей? Очень тебя прошу — смотреть жутко. Прямо брат Франкенштейна…

Павел хрюкнул, прикинув, как вытянутся сейчас лица пацанов, что уже виднеются за камнями.

Потом была «вертушка», госпиталь, допросы особистов, дружеское похлопывание по ладони:

— В рубашке родились.

И скептицизм врачей, жалостливые вздохи сестричек — на Павла без содрогания смотреть было нельзя. Да он сам, увидев свою физиономию в зеркале, содрогнулся — сам себя не узнал, куда матери или Олесе. Да и зачем красавице такой ужас рядом?

Пошутил Сашка насчет Франкенштейна — у того личико было всяко симпатичнее.

Чендрякову ампутировали кисть и готовили к комиссованию. Шлыкова решили отправить в Москву, отдать в руки светилам лицевой хирургии. Нужно было что-то решать с Олесей, но Павел боялся, да и говорил с трудом, невнятно, противно гнусавя — носовые хрящи неправильно срослись и мешали нормально дышать, не то что говорить.

В метаниях меж «хочу», «надо» и «лучше пусть считает погибшим» прошло две недели. За это время он написал Олесе двадцать писем и… ни одно не отправил. Сашка только вздыхал и смотрел на него, то ли сочувствуя, то ли скорбя. И хоть пытался подбодрить, но слова выходили фальшивые, неубедительные, еще больше опускающие в пучину депрессии.

«Зачем я ей такой? Одним видом напугаю», — убеждал себя Павел, а сердце ныло: Олесенька, Олеся… Хоть бы на миг увидеть, хоть вскользь. Голос услышать, ощутить запах ее волос, за руку подержать…

Ни разу, ни на секунду у него не возникало мысли, что с ней могло что-то случиться. Ведь он жив, выжил ради нее, благодаря ей — значит, и с ней не может случиться беды.

Сашка и Павел курили на крыльце, когда привезли раненых. Каждый раз Шлыков в таких случаях стремился к приемнику, надеясь увидеть своих, нет, не раненых, а живых, здоровых сопровождающих: Вику, Веру Ивановну. И вот наконец повезло — они увидели Рапсодию.

Павел выжидательно покосился на Чендрякова, тот все понял и, спрыгнув через перила, пошел к медичке. Шлыков остался ждать, не желая показываться на глаза женщине в таком виде, и выкурил пачку «примы», в тоске и волнении ожидая вестей.