Борис Виан - Пена дней [litres]

– Вообще-то говоря, месье, такой случай, конечно, можно себе представить… Но я должен признаться месье, что со мной этого никогда еще не было.

– Естественно, – сказал Шик. – У вас фигура как у Джонни Вейсмюллера [33]. Не каждый может этим похвастаться.

– Благодарю вас, месье, за столь лестный отзыв, он тронул мое сердце, – признался Николя. – А месье я могу посоветовать, – продолжил он, обращаясь к Колену, – попытаться собрать посредством того лица, у которого месье виделся с особой, встреча с коей для месье столь желательна, хоть какие-то сведения о привычках и знакомствах этой особы.

– Несмотря на всю сложность ваших оборотов, Николя, – сказал Колен, – вы в самом деле дали мне разумный совет. Но когда человек влюблен, он, как известно, глупеет. Потому я не сказал Шику, что уже давно хотел бы это сделать.

Николя тем временем отправился на кухню.

– Этот парень неоценим, – сказал Колен.

– Да, – согласился Шик, – он прекрасно готовит.

Они выпили еще сотерна. Николя вернулся с огромным тортом на подносе.

– Дополнительный десерт, – объявил он.

Колен взял нож, но, поглядев на белую глазированную поверхность торта, резать не решился.

– Он слишком красив, – сказал Колен. – Давай немного подождем.

– Ожидание, – сказал Шик, – это прелюдия в минорной тональности.

– Почему ты так говоришь? – спросил Колен.

Он взял бокал Шика и налил в него вина, густого и легкого, как сжатый эфир.

– Не знаю, – сказал Шик. – Мне вдруг пришло это в голову.

– Попробуй! – сказал Колен.

Они подняли бокалы и выпили все до дна.

– Невероятно!.. – сказал Шик, и в глазах его заполыхали красные огоньки.

Колен схватился рукой за грудь.

– Вот это да! – сказал он. – Ни на что другое не похоже.

– Это совершенно не важно, – сказал Шик. – Ты тоже ни на кого не похож.

– Уверен, что, если его много выпить, Хлоя тут же придет.

– Это еще не факт! – сказал Шик.

– Ты меня не подначивай! – сказал Колен, протягивая свой бокал.

Шик наполнил оба.

– Погоди! – сказал Колен.

Он погасил плафон и маленькую лампу, освещавшую стол. Только в углу мерцал зеленоватый свет лампадки под шотландской иконой, глядя на которую Колен обычно медитировал.

– О! – прошептал Шик.

Вино в хрустальных бокалах фосфоресцировало и переливалось всеми цветами, и сверканье это, казалось, исходило от мириад радужных искр.

– Пей! – сказал Колен.

Они выпили. Отсвет вина остался у них на губах. Колен снова повернул выключатель. Он нетвердо стоял на ногах.

– Один раз не в счет, – сказал он. – По-моему, мы можем допить бутылку.

– Не разрезать ли торт? – спросил Шик.

Колен схватил серебряный нож и принялся чертить спираль на белой глазированной поверхности. Внезапно он остановился и с изумлением посмотрел на то, что получается.

– Я сейчас попробую сделать одну штуку, – сказал он.

Одной рукой он взял из стоящего на столе букета острый лист остролиста, другой – торт и, быстро вращая его на кончике пальца, осторожно опустил лист колючкой в прочерченную им борозду.

– Послушай!.. – сказал он.

И Шик явственно услышал «Хлою» в аранжировке Дюка Эллингтона.

Шик посмотрел на Колена. Тот был бледен как полотно.

Шик взял у него из рук нож и решительным движением всадил в торт. Он разрезал его пополам и увидел, что внутри лежит новая статья Партра для Шика, а для Колена – записка, в которой Хлоя назначала ему свидание.

Колен стоял на углу площади и ждал Хлою. Площадь была круглая, и были на ней голуби, церковь, сквер, скамейки, а на проезжей части – машины и автобусы. Солнце тоже ждало Хлою, но оно могло тем временем забавляться – бросать, например, тени, проращивать дикую фасоль, играть со ставнями и пристыдить фонарь, все еще горящий из-за беспечности дежурного электрика.

Колен теребил край перчатки и сочинял первую фразу, которую скажет Хлое. По мере того как час свиданья приближался, фраза эта все быстрее менялась. Он не знал, что предложить Хлое. Может, пойти в кондитерскую пить чай? Но там царит такая тоска, и эти прожорливые сорокалетки, которые поглощают по семь пирожных подряд, отставив мизинчики. Нет, это не для него! Обжорство он прощал только мужчинам, для которых оно еще имеет какой-то смысл и не умаляет присущего им достоинства. Кино тоже исключается, она никогда не согласится. И в депутатодром ее не поведешь – ей там не понравится. И телячьи бега не годятся – она испугается. И в больницу Сен-Луи нельзя – туда не пускают. И Лувр он отверг, ведь там за ассирийскими херувимами притаились сатиры. И уж, конечно, о вокзале Сен-Лазар не может быть и речи: там нет ни единого поезда, одни только тележки для багажа.