Конни Палмен - Наследие - Книга о ненаписанной книге

Она снова наполнила бокалы, закурила и какое-то время сидела молча. Не думаю, что в тот момент я четко представлял себе книгу, которую она задумала.

«Поразительно, какой короткий у него получился список, — продолжала она тихим голосом. — Ведь до нашей эры и в первые века нынешнего тысячелетия охватить взглядом все источники знания было еще достаточно просто».

«Семья, несколько учителей и горстка книг», — подытожил я.

Она посмотрела на меня и спросила, помню ли я, когда, как, чему и у кого учился. Я удивился тому, сколько образов тут же зароилось в голове, но не осмелился ответить утвердительно, пока не зацепился за одно воспоминание.

«Да», — сказал я и добавил извиняющимся тоном, что воспоминание это какое-то глупое.

«Глупых воспоминаний не бывает», — отрезала она.

Я отчетливо вспомнил, как мне впервые удалось завязать собственные шнурки. Мой отец со все нараставшим нетерпением помогал мне каждый день, однако для меня шнурочное сплетение оставалось загадкой, и я думал, что никогда не смогу сотворить столь же красивый и замысловатый узел.

Она предположила, что я наверняка должен помнить, где мы с отцом в тот момент находились, что на мне было надето, какой от него исходил запах и как он на меня смотрел, когда мне удалось наконец завязать шнурки. И то победное чувство, которое я тогда испытал, должно было где-то во мне сохраниться, и я без труда смогу вытащить его наружу.

«Да, — подтвердил я. — Это так».

Еще точно не зная, чего она от меня ждала, я решил, что буду делать все возможное, чтобы как можно больше времени проводить в ее обществе.

По утрам она предпочитала одиночество. Мы договорились, что, если она захочет разделить со мной компанию за завтраком, она позвонит до девяти часов, однако в первые годы нашей совместной жизни такого, как правило, не случалось, и я встречался с ней лишь около трех пополудни. В первой половине дня она работала над своим последним романом «Всецело ваш», зачитывая мне по вечерам отдельные главы. В них, по ее словам, она пыталась разобраться в особенностях двадцатого века на примере вымышленной автобиографии некоего поклонника.

«Начиная с двадцатых годов нынешнего столетия, — говорила она, — средства массовой информации изменили наше представление об окружающей действительности. И конечно, главное изменение — то, как мы сами себя обманываем. Все мы испытываем восхищение перед кем-то, с кем никогда в жизни лично не встречались, — это и есть двадцатый век. Мы знаем все об их жизни, о том, как они ходят и говорят, мы живем рядом с ними, но никак не соприкасаемся. Все мы — публика, наблюдающая за кем-то, кто в той или иной степени принадлежит к миру фантазий».

Я проводил утренние часы за разбором ее почты, счетов, а также занимался тем, что трудно описать одним словом — между собой мы называли это «дистилляцией». Имелась в виду дистилляция книг, на пустых страницах, полях или внутренней стороне обложки которых размещались ее записи. Часто это было всего одно слово, которое подытоживало содержание отдельного абзаца. « Сочувствие », « любовь », « самобытность », « семья », « саморазрушение », « писательство » и так далее. Помимо названия, месяца и года, в котором книга была прочитана, я должен был переписывать ключевые слова и те пассажи, к которым они относились.

«Неизбежно настанет день, когда я больше не смогу достать из шкафа книгу и держать ее в руках». Она надеялась с помощью компьютера сохранить доступ к своему наследию.

После той ночи, когда я читал « братьев », я не мог дождаться трех часов, чтобы поделиться с ней своими впечатлениями и сказать, что теперь я лучше представляю ткань ее будущей книги. Однако около полудня она позвонила, попросила перепечатать рукописный текст, который она передаст по факсу, и переслать его в журнал, после чего я мог быть свободен, а она отправлялась навестить друзей. Голос ее звучал прохладно и отстраненно, и я удивился внезапно налетевшей на меня грусти.

Не прошло и пяти минут после нашего разговора, как затрещал факс и я получил статью, написанную ею по заказу одного иностранного журнала для ежемесячной рубрики, в которой разные люди рассказывали о том, что они любят и чего не любят. То, что я прочитал, развеяло мою печаль, и я, улыбаясь, принялся набирать текст на компьютере. Вверху неразборчивым почерком было написано для меня: «Дорогой Макс Петзлер, вот так это выглядит. Ни о чем не беспокойся. До завтра, твоя угасшая звезда».