Герберт Уэллс - Негасимый огонь - Роман о побежденном дьяволе

Пока сэр Алфеус громко ворчал, что абсолютно ничего не готово, мистер Хас с помощью доктора Баррака поднялся наверх и разделся.

Долгая дискуссия цепко завладела его сознанием. Многое в его мыслях так и осталось неопределенным. Ему хотелось рассказать еще о нескольких обстоятельствах, но все эти процедуры, предшествующие вивисекции, казались ему неуместными и докучными ритуалами, мешающими чему-то намного более важному.

Кровать, инструменты, приготовления к анестезии были для него не более чем новыми поводами для спора. Когда мистер Хас уже лежал на кровати, а доктор Баррак держал в руках раструб, который должен был накрывать рот и нос пациента при использовании хлороформа, он попытался заметить ему, что сама идея оперативной хирургии чужда научному фатализму этого джентльмена. Однако сэр Алфеус прервал его.

— Дышите глубже, — скомандовал доктор Баррак… — Дышите глубже…

Вся огромная фабрика аргументов, выстроенная в его мозгу, качнулась вместе с ним через бездну ужаса и умственной пустоты. Что последовало за этим, спал он или продолжал думать, сказать невозможно; мы можем лишь представить эти идеи как кристаллиновые пузыри, размером равные всем вещам, заполнявшим его сознание. Им овладело характерное сомнение, выполнит ли хлороформ свою задачу, и тогда последовал странный звон, похожий на звук лопнувшей скрипичной струны:

— Поннг…

А он, казалось, вовсе не потерял чувствительность! Он не был бесчувственен, но вещи вокруг изменились. Доктор Илайхью все еще присутствовал, но каким-то образом сэр Элифаз, мистер Дэд и мистер Фар, которых он оставил внизу, вернулись к нему и сидели рядом на земле — вернее, на золе; все они печально сидели на куче золы под небом, которое сияло ярким светом. Сэр Алфеус, медсестра, спальня — исчезли. Казалось, что все это только приснилось ему.

Но вокруг была реальность, устойчивая реальность, это рубище и эти дымящиеся кучи золы за городскими воротами. Это была сцена нескончаемого эксперимента и бессмертного спора. Он был Иовом, тем самым Иовом, который сидел здесь тысячи лет назад, а этот худой хищный старик в огромном тюрбане — не кто иной, как Елифаз Феманитянин, человек пониже ростом, выглядывавший из-под капюшона шерстяного плаща, был его друг Вилдад Савхеянин; энергичное грубое лицо человека, одетого в нечистую холстину, выдавало Софара Наамитянина; а этот молодой человек с лицом, жестким, как кулак, сидящий с видом ложной скромности и нахально судящий их всех, был Елиуй, сын Варахаилов, Вузитянин из племени Рамова…

Странно было бы даже вообразить, что эти люди были врачами, школьными наставниками или производителями оружия, причудливо завуалировавшими свою бессмертную сущность под преходящими одеждами эпохи. Веками они сидели здесь и спорили, и еще века им предстояло сидеть. Неподалеку от них ожидали ослы, верблюды и рабы трех эмиров, а два эфиопских раба Елифаза направлялись к сидящим, таща два таза чистой серой золы. (Поскольку Елифаз из гигиенических соображений не пользовался обычной золой для посыпания своей головы.) А там, вдали, испещренные зелеными пятнами пальм и пронзенные между пилонами сверкающим рукавом реки, виднелись низкие коричневые стены из высушенного на солнце кирпича, дома с плоскими крышами и витые башенки храмов древнего города Уц, где впервые начался этот великий спор. На восток, на запад, на север и на юг простирались широкие равнины мира, усыпанные маленькими финиковыми деревьями, а над ними возвышался неизмеримый купол небес, украшенный солнцами и звездами и залитый светом.

Этот свет засиял, когда говорил Елиуй, и это был не только свет, но и голос, ясный и внятный, и вся душа Иова преклонилась и замерла…

— Кто этот, который вслепую советует словами, лишенными знания?

С огромным усилием Иов поднял глаза к зениту.

Это было так, словно здесь воссиял тот, кто был всем, кто охватывал все силы и царства, но было еще что-то вроде теневой завесы перед его лицом. И это было так, будто темная фигура, окруженная нимбом из разноцветных контуров, наклонилась надо всем миром и рассматривала его со злорадным любопытством, и это было так, словно эта темная фигура представляла собой не более чем прозрачную вуаль перед бесконечно длящимся излучением. Находилась ли эта вуаль перед светом или гнездилась где-то в самом сердце света и распространилась, оттуда наружу и оказалась перед лицом света, распространилась, и отступила, и снова распространилась в бесконечной диастоле и систоле? Это было так, словно говоривший голос принадлежал Господу, но то и дело казалось, что в его тембре слышался отзвук слов Сатаны. Когда голос обращался к Иову, его друзья слушали и смотрели на него, и глаза Елиуя сияли, как гранаты, а глаза Елифаза как изумруды, а глаза Вилдада были черными, как у ящерицы на стене, а у Софара не было глаз, и он смотрел только темными впадинами, укрытыми под нахмуренными бровями. Когда Бог говорил, они все, и Иов вместе с ними, становились все меньше и меньше и сжимались, пока не становились наименьшими из различимых предметов, пока вся эта сцена не становилась игрушечной; они делались нереальными, как упавший бумажный обесцвеченный кружочек конфетти, плывущий среди неизмеримого величия.