Валерий Алексеев - Улыбка навсегда - Повесть о Никосе Белояннисе

— Где мне встать? — хрипло спросил Аргириадис.

Офицер быстро взглянул на него.

— Стой, где стоишь, — ответил он и отошел к шеренге солдат.

— Что он сказал? Что он сказал? — спросил Аргириадис. — Вы слышали, что он сказал?

Никто ему не ответил.

Офицер поднял руку, солдаты вскинули карабины к плечу.

— Готовьсь! — послышалась команда.

— Да здравствует Коммунистическая партия Греции! — звонким голосом сказал Белояннис. — Да здравствует Греция!

Сейчас оттуда, из темного пространства между двумя рядами огней, раздастся команда — последнее, что он услышит…

Значит, все-таки это случится…

«Белояннис был абсолютно спокоен, владел своими нервами и проявлял характерную невозмутимость… В тот момент он производил впечатление человека, старающегося охватить взглядом весь горизонт».

…Где-то в начале пятого дядя Костас встал, кряхтя подошел к узкому окну, отодвинул занавеску.

— Да спи ты, — недовольно сказала жена. — Всю ночь ворочаешься, покоя нет. Убили уже, наверно.

— Не твое дело! — резко оборвал ее дядя Костас и, приблизив лицо свое к стеклу, вгляделся в темный склон горы напротив, где цепочкой бежало несколько автомобильных огней.

— Убивать — убивайте, мне что, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, — мое дело постороннее. Но чтоб все по порядку было, по закону. Если мы начнем законы нарушать — что ж тогда будет?

— Что ты там бормочешь? — спросила старуха.

— Что будет, я спрашиваю? — не оборачиваясь, сказал дядя Костас.

— Об этом раньше думать надо было! — сердито проговорила старуха.

— А, ты опять про свое… — Дядя Костас опустил занавеску, вздохнул. — Я не о том, женщина. Мы-то проживем как-нибудь, был бы порядок. А порядка и нет…

…Мицос стоял в конце коридора, держась за решетку. Легче не стало, но приступ животного страха понемногу проходил. В третьей камере громко, навзрыд, плакала женщина, но теперь в рыданиях ее Мицос уже не слышал ничего зловещего.

— Всем лучше станет, — сказал он вполголоса. — И вам, и ему. Не жил человек, а мучился…

Он представил себе лицо Рулы — завтра, когда она узнает о том, что произошло. Ну что ж, и не такое переживали. Он знал, он подготовил заранее все, что ей скажет: ни в чем не виноват, сказал, что знал, от самого держали в секрете. И еще — что уходит из этого богом проклятого места поспокойнее да почище работу искать. Грязное это дело — тюремное, скажет он Руле, и Рула (не сразу, конечно, потрясение, конечно, будет, если уж даже ему, толстокожему, эта ночка недешево обошлась) — Рула будет довольна. Уходить отсюда надо, это точно. Хоть и жалко сейчас, когда в гору пошел.

…Комиссар Спанос неторопливо подошел к трем лежащим в ряд на тротуаре телам. Один из жандармов посветил фонариком.

Глаза Рулы были широко раскрыты, из угла рта тонкой струйкой текла кровь. Толстощекий Василис лежал, как будто зажмурившись, с хитрой улыбочкой на губах. Худое лицо Алекоса было строгим и сумрачным, глаза полуприкрыты, голова чуть повернута в сторону…

Какое-то время жандармы молча рассматривали юные лица убитых. Свет фонаря плясал по земле, и оттого казалось, что все трое живы. Но даже в складках брезента, которым они были накрыты по плечи, угадывалась застылость, окаменелость, смерть.

— Скоты! — прошипел Спанос и, не глядя, наотмашь ударил подвернувшегося под руку агента. Своего, конечно, на жандарма поднимать руку при офицере было рискованно. Но попался как раз свой — охнув, откатился в тень, и ни звука протеста, возмущения, жалобы. — Не уследили, проморгали, скоты! Вот что у вас под носом делается!

Жандармский офицер, тоже, видимо, чувствуя себя не совсем правым, подскочил и принялся объясняться, ссылаясь на приказ стрелять без предупреждения, — ну, все понятно было, на что-то ведь надо и ему ссылаться.

— Дети совсем, — перебил его Спанос, и офицер удивленно смолк. — Дети совсем. Жалко. Мы бы из них все по ниточке…

И, махнув рукой, Спанос медленно пошел к своей машине.

«Целый месяц мы взбирались на решетки с половины седьмого, чтобы в тревоге, затаив дыхание, прослушать последние известия из репродуктора, установленного во дворе. Целый месяц трепетали наши души. То нам казалось, что его убьют и никакой надежды нет! То, видя, что в его защиту поднялось все человечество, мы начинали верить, что его спасут!.. Только по воскресеньям на рассвете напряжение несколько ослабевало. Так было годами: по воскресеньям — день бога! — людей не казнили…