Юрий Чернов - Земля и звезды - Повесть о Павле Штернберге

С крыши башни в девятьсот шестом он горестно вглядывался в руины Пресни, оставленные декабрьскими боями. А потом здесь, на метлахских плитах, расстилал план Москвы. Дома, дворы, улицы, заснятые разведчиками, раскрывали свои тайны…

Чего только не помнят стены этой башни, этот телескоп — пятнадцатидюймовый двойной астрограф, надежный посредник между землей и небом, приблизивший звезды?!

В башне, в ее неживой тишине, он не чувствовал себя ни одиноким, ни отрешенным от людей, потому что каждая вещь, каждый предмет о чем-то напоминали, о чем-то рассказывали.

Он прошелся от стола до дверей, от дверей до стола, как бывало с ним в минуты возбуждения, остановил свой взгляд на овчинном тулупе, под которым прогнулся толстый, глубоко вколоченный гвоздь. Тулуп не раз согревал его в стылые зимние ночи. Свалявшиеся завитки шерсти надежно хранили тепло.

Упрямое, неведомое ранее чувство мешало ему уйти отсюда. Понял, что придется себя пересилить. Заметив старый, цейсовский бинокль, купленный в Потсдаме, он взял его — «Пожалуй, пригодится» — и, не оглядываясь, пошел к выходу…

В прохоровских спальнях все еще горел свет. Оттуда доносились голоса. Недалеко от Кудринской площади, дребезжа, тащился трамвай с двумя прицепными вагонами. Сквозь влажные стекла смутно белели забинтованные головы, торчали костыли. В последнем вагоне кто-то уныло тянул:

Голос выводил слова монотонно, на одной ноте, а когда он на мгновение замолкал, слышалось слабое всхлипывание гармошки.

Трамвай зазвенел, дернулся, поплыли мутные пятна окон. Дребезжание и перестук заглушили голоса раненых, поглотили угасающее пиликанье гармошки.

Штернбергу удалось остановить извозчика. В лицо потянуло встречным ветром, дождевой сыростью. Мимо тяжело прогромыхали грузовики, крытые брезентом. В кабине одного из них чиркнула спичка и выхватила из мрака склоненное к папиросе лицо, красный погон юнкера.

Готовятся!

Павел Карлович проводил глазами грузовики, исчезнувшие в пустынной безлюдности улиц.

Кукин проснулся поздно, потянулся, хрустя суставами, громко зевая. Слипшиеся глаза не открывались. Он протянул руку к Василисе, нащупал подушку с вдавленным провалом: Василисы не было.

Клавдий Иванович тряхнул головой, прогоняя сон. В окне то ли сгущался вечер, то ли брезжил рассвет. Спросонья он не разобрался. Низкое и темное небо навалилось на крыши.

«Хмарь!» — поморщился Кукин и растер пятерней затекшее, помятое лицо. Ныла отяжелевшая голова. Противно было во рту — так противно, что хотелось выплюнуть вязкую слюну на пол.

Куда же подевалась Василиса?

Он прислушался: никаких звуков, только в углу, под иконой, тикали ходики. Острие малой стрелки тянулось к одиннадцати.

Язык, словно стянутый, трудно шевелился во рту.

«Могла бы поставить огуречного рассолу или холодной простокваши, — раздраженно подумал Клавдий Иванович. — Небось сидит в чайной, скрестив руки, корчит из себя царицу».

Семь-восемь месяцев назад он впервые увидел Василису. Был поздний зимний вечер. На Тверской, у самого поворота к Гнездниковскому переулку, Клавдий Иванович лицом к лицу столкнулся со Звонарем.

— Бежим! — крикнул Звонарь. — Погоня!

Они смешались с прохожими, благо, народ валил после сеанса в кинематографе. На ходу запыхавшийся Звонарь сообщил, что рабочие разгромили охранку, в Гнездниковском — засада и что он чудом унес ноги.

Скоро Кукин остался один и побрел куда глаза глядят, пока крайняя усталость и стужа не заставили его оглядеться. В каком-то глухом, скудно освещенном переулке он остановился перед зашторенными окнами. Дом манил теплом, оттуда доносилась негромкая музыка граммофона, а у входной двери висела вывеска: сбоку — пузатый самовар, в центре — «Чайная Степанидовой».

Дверная ручка как магнит притянула Кукина. Он ухватился за нее плохо сгибающимися пальцами. В эту минуту никакая сила не смогла бы оторвать его от этой ручки, заставить идти опять в темноту и стужу пустынного переулка.

Вывеска не обманула. В небольшом зальце — на пять или шесть столиков — жарко дышал трехведерный самовар. За буфетной стойкой, скрестив руки, восседала крупная женщина с круглым, сметанно-белым лицом и коричневой бородавкой на щеке.

Маленькая, теснившаяся в деревянном домике чайная показалась Кукину такой уютной, каких он еще не видывал, а дебелая хозяйка с подымающейся холмами грудью заставила удивленно вздохнуть. Внутренний голос Клавдия Ивановича прошептал: «Царица».