Юрий Чернов - Земля и звезды - Повесть о Павле Штернберге

Он листал книгу, пробегая глазами по «я рад» и «я пью», наконец нашел описание приема в Царскосельском дворце в декабре 1905 года. Царь принимал комиссию от «Союза русского народа». О причинах смуты «на святой Руси» разглагольствовал некий Баранов, от извозопромышленников выступал Борисов.

— Читаю слово в слово, — предупредил Павел Карлович. — Слушайте и запоминайте!

«За сим государь спросил:

— Кто вы?

Борисов ответил, что он извозопромышленник и что извозопромышленники употребили все старания удержать извозчиков от забастовки.

На это государь спросил:

— И удалось?

— Удалось.

На это его величество опять сказал:

— Передайте извозчикам мою благодарность; объединяйтесь и старайтесь!»

Штернберг захлопнул книгу.

— Как хорошо, что это издано. Монарха поймали с поличным, увековечили его афоризмы, пригвоздили к печатному листу. Вы подумайте, сейчас, в начале XX века, над Россией маячит коронованное чучело, косноязычный недотепа, венценосный дурак!

— Ти-ше, — прошептала Варя, грозя пальцем. — Говорят, в Петербурге за слово «дурак!» препровождают в полицию. Это намек на его величество…

Они снова углубились в лес, бродили довольно долго, пока Павел Карлович не остановился возле сосенок с обглоданной корой. Между ними темнели глубокие провалы лосиных следов.

— Прозевали лосей, — огорчилась Варя. — Давайте догоним!

Он пошел впереди, она за ним, по следу. Но там, где он делал шаг, ей приходилось делать два. Варя старалась не отставать, все более загораясь азартом быстрой ходьбы.

Лоси, выбирая маршрут, не позаботились о своих преследователях: спускались в низины, где снегу было по пояс, где густо щетинился кустарник, взбирались по откосу оврага.

— Фу, сдаюсь, — Павел Карлович приложил к лицу платок, утирая лоб, и остановился у расщепленного молнией дуба. — Лосей не догнать.

Дуб раскололо пополам, обнажив белую сердцевину ствола, однако он, очевидно, не сдался: на широко раскинутых черных ветках держались ржавые, скрюченные, истрепанные ветром листья.

— Нынешней осенью крона еще жила, — сказала Варя.

Павел Карлович тайно, не выдавая себя, любовался ею: она стояла в распахнутом пальто, беспечно запрокинув голову. Шарф сдвинулся, обнажив гладкую шею. Лицо, тронутое мартовским солнцем, было свежо и молодо. Приоткрытый рот светился белыми зубами.

«Хорошо, что выбрались на природу, — подумал он. — Отдыхать, как и работать, надо уметь».

Миновав расщепленное дерево, взобрались на пригорок, очищенный от снега, робко зеленевший пучками прошлогодней травы. С пригорка увидели ручей и спустились к нему. У берега лед побурел, намок, стал ноздреватым. В центре, негромко булькая, буравила путь упругая струя.

Лоси перешли ручей вброд и скрылись на противоположном берегу. В ледяных лунках, пробитых копытами, поднялась свинцово-темная и густая вода.

Варя нарвала ивовых веток с бугорками пушистых почек и протянула их Штернбергу:

— Через неделю будет букет.

Подойдя к лункам, она вдруг замкнулась, долго разглядывала следы и, кивнув в сторону, куда скрылись лоси, сказала:

— Конспираторы они неважные, а все-таки ушли…

Его вывели на прогулку в тюремный двор. Он шел плохо, боясь упасть. После смрада одиночки свежий воздух оглушил, сдавил виски, кружил голову.

Снега на плитах не осталось, а тогда, дней семь назад, когда его еще выводили, был снег. На облезлой западной стене — светлое пятно. Туда достает солнце. И когда он, двигаясь по кругу в цепочке арестантов, доходит до западной стены, солнце несколько секунд касается лучами его лица.

Лозневой сделал два или три круга, не подымая глаз. Перед ним перемещались чьи-то ноги, он видел задники с ободранной кожей, мятые, будто жеваные, брюки.

«Кто это передо мной?»

Посмотреть Лозневой не решался, потому что чувствовал на себе спрашивающие взгляды. Он и сам научился разговаривать глазами. Глянешь — и все ясно: да, били, да, мучили, но… держусь. И зачем его вывели на прогулку со своими, с той камерой, где он сидел?

Монотонно шаркают по плитам подошвы. Кто-то кашляет. Кашель сухой, трескучий. И опять — шарк, шарк, шарк.

Идущий впереди закидывает назад руки и вздергивает ладонью. Этот жест мог означать одно: сообщи, что у тебя?

«Я не предавал!» — хочется закричать Лозневому, чтоб услышал весь двор. Но вместо крика губы торопливо шепчут:

— Я сказал, что оружие в церкви. Я не сказал, в какой церкви. Я больше не мог…