Юрий Чернов - Земля и звезды - Повесть о Павле Штернберге

«…Я вошел в комнату, он сделал попытку присесть на постели, но когда я напомнил ему требования врачей — опустился на подушки. Мне и теперь стоит закрыть глаза, чтобы вызвать это последнее впечатление: обескровленные, будто изваянные из белого мрамора черты лица, истомленные, но все еще оживленные обычной приветливой, но как будто менее уверенной в себе улыбкой, а на белой подушке разметаны темные волосы, пронизанные частыми серебряными нитями преждевременной седины».

Это было в августе, а четвертого октября в приказе по войскам Восточного фронта, отданном в Симбирске, говорилось:

«Сего числа член Революционного Военного Совета Восточного фронта тов. Штернберг Павел Карлович прибыл и вступил в должность. Основание: мандат Председателя РВС Республики…»

Из Вятских Полян я выехал в Омск. Иртыш, скованный панцирем льда, заснул до весны. По руслу реки, как по гигантскому коридору, проносился шквал ветра.

Укутанные в полушубки, пританцовывали на морозе энтузиасты подледного лова рыбы. Один из них выдернул рыбину на поверхность. Она, отчаянно изгибаясь, заплясала на льду и буквально на глазах плюхнулась у ног рыбака, намертво схваченная морозом.

В Сибири стоял ноябрь, тот самый месяц, что и тогда, в 1919-м, когда войска командарма Тухачевского на плечах бегущих колчаковцев ворвались в Омск.

К командарму спешил член Реввоенсовета фронта Павел Карлович Штернберг. Мост через Иртыш был взорван, лед искромсан снарядами, темнел полыньями.

Омичи показали мне прибрежный откос недалеко от моста:

— Здесь они переправлялись.

— Решаю, проскочим с большого хода, — рассказал шофер Иван Кудрявцев, который вез Павла Карловича. — Но у самого берега машина провалилась под лед, хорошо еще не глубоко. Кстати сказать, мороз двадцать шесть градусов. Стоим по пояс в ледяной воде, лезем на берег, не за что ухватиться. Нас трое — Штернберг, я и Андреев, второй шофер.

К сожалению, документальных свидетельств о том, что было дальше, не сохранилось. Правда, известно, что Павел Карлович в госпиталь не лег, две или три недели оставался на ногах, работал.

Сваленный болезнью, в Москву он не поехал. Его повезли. Паровоз часто останавливался, давая прерывистые гудки. Пассажиры, вооружаясь пилами и топорами, выбегали к ближайшей опушке, пилили лес, таскали бревна на паровозный тендер.

Поезд трогался. Он шел медленно, словно предчувствуя, что это последняя поездка чернобородого пассажира, не подымающегося с жесткой деревянной полки…

Из свидетелей последних дней и часов Павла Карловича осталась в живых лишь младшая дочь — Иришка, ныне инженер Ирина Павловна. Ей не было в ту пору и пяти лет.

«Я помню, как папа лежал на столе», — вот все, что смогла она написать мне. И тогда я подумал: не расскажут ли о прощании с Павлом Карловичем, своим профессором и наставником, две его ученицы, бывшие курсистки.

Знакомая дорога — уже в который раз — ведет меня на Красную Пресню. Здесь в самих названиях слышится отзвук грозного, порохового времени — Дружинниковская, Баррикадная, Шмитовский проезд, мост 1905 года.

Я сворачиваю в тихий переулок, издали узнаю покатые башни, немного похожие на шлемы рыцарских времен. Здесь обсерватория, та самая «штернберговская» обсерватория, и его знаменитый рефрактор, и даже журналы наблюдений звездного неба с записями, сделанными его рукой.

А во дворе — двухэтажный старенький деревянный дом со скрипучими лестницами и шаткими перилами. На втором этаже квартирка из трех комнат с маленькими оконцами. Квартирка кажется тесной даже в сравнении с «малогабаритками». Это ощущение усиливается из-за стеллажей, занимающих половину жилой площади: везде книги, книги, книги, фолианты начала XX века с тяжелой позолотой на обложках и корешках.

Анна Сергеевна Миролюбова и Мария Александровна Смирнова — обитательницы квартиры — семьдесят лет без малого связаны с обсерваторией. Наверное, могли бы они переехать в современный, благоустроенный дом, но как же уехать отсюда — из окна видна башня, по этим ступенькам ходил Павел Карлович, их учитель, открывший им, первым русским женщинам, путь в астрономию.

Считают, что память человеческая несовершенна, однако, как поверить в это: Анна Сергеевна (а ей, кажется, девяносто лет) ничего не забыла, ни одной встречи, ни одного разговора со своим учителем, — в житейской суете не растеряла живых подробностей. И Мария Александровна (она немного моложе) все помнит так, будто это было вчера.