А если отряжали на хлебокомбинат, то мы могли потом наблюдать, как в телеге высится штабель деревянных лотков со свежим хлебом и лошадь поминутно оглядывается, раздувает ноздри, вбирая нутром своим самый вкусный на свете запах — свежих батонов и булок.
Вообще, дядя Витя был нужным и полезным для всего нашего квартала: в хозчасти он мог разжиться мешком крупной, желтоватой лошадиной соли с черными проплешинами грязи. В магазине она все-таки стоила четыре копейки за кило, что, в общем, по карману, однако ж все соседи с удовольствием брали эту соль «за так» у дяди Вити. И спасибо ему говорили.
Самогонку тетя Рая выдавала мужичку своему строго по норме, и дядя Витя, посасывая погасшую папироску, «жалился» мужикам на скавредность жены, говорил беззлобно своим придушенным, зажеванным каким-то голосом:
— Вот ведь Райка скавредная! Налила — как украла!
Он всегда маялся от нехватки живительного продукта в организме и нетнет да и ухитрялся напиться «впрок», то бишь в долг. И чтобы, не дай бог, дядя Витя не начал тырить чего-нито в хозчасти, дабы расплатиться с благодетелем (а это уметь надо, тырить-то, а бесхитростный дядя Витя не умел), так вот, тетя Рая «на квит» отдавала его долги тем же самогоном. А самогон-то, как ни крути, все же денег стоит: сахар, дрожжи, то да сё… Хоть и дешево, да стоит.
Эти сетования — «сахар, дрожжи, то да сё, а еще тому дай, энтому» — я с малых лет привык слышать от тети Раи.
Лактионихе недобро и хмуро завидовали, но сами гнать самогон чурались: страмотно да и посодют .
2
Явление поросенка всячески обсуждалось на нашей улице Карла Маркса, которую как-то само собой повелось называть Курлы-Мурлы («Где живешь?» — «На КурлыМурлы»). Хоть до центра Егорьевска и рукой подать, но улица уже считалась задней, чуть ли не деревенской: бревенчатые избы с торчащими на шиферной кровле, словно ядреные боровики, печными трубами, чугунные колонки-бассейны по обочине, одна — прямо у бабушки напротив окон. И, чего уж там, люди жили тут по-деревенски, с неторопливым обсуждением погоды и народных примет («сходится — не сходится»), с голосистыми собаками на цепях гремучих да вальяжными котами на боковых столбах прадедовских ворот.
Но деревня деревней, а все же никто на КурлыМурлы, кроме тети Раи, не додумался бы взаправду завести скотину! Одни только разговоры — дескать, «а вот бы» да «хорошо бы». Даже птицу здесь не держали с тридцатых годов — как извели всех курей в войну, так по новой уже и не обзаводились. Заведешь, так враз прозовут куркулем. Один вдовый мужик, по фамилии Хренов, что жил чуть левее — напротив да наискосок, — завел было курей, да не угостил соседей ни яичками свеженькими, ни потрошками курьими. Не уважил. Куркуль, нечего и знаться с таким. И перестали не только что ходить к нему, но и здороваться даже, с праздниками поздравлять. Так и сидел в своей избе один-одинешенек, как таракан в щели , со своими курами, нос на улицу не казал, пока не помер. Видать, от жадности.
Еще один Хренов жил на нашей стороне, в конце квартала, это был совсем древний старик, и часто его так и называли — «старый хрен». И однажды наладился он разводить цветы в теплице, которую называл мудреным словом «оранжерея». К восьмому марта у «старого хрена» обильно всходили тюльпанчики… Старик идти на базар и продавать свои цветы боялся, а потому и выгода его была не ахти какая — только если прямо на дом к нему приходили за цветами те, кто знал про оранжерею, а знали про нее немногие. Остальное у него пропадало, и Хренова считали отъявленным, законченным скупердяем — дескать, ни себе, ни людям.
Мы, пацаны, боялись и не любили этого тощего и медлительного старика, называли его промеж собой колдуном.
Кроме этих однофамильцев (а может, и родственников?) Хреновых, один из которых, чуть помоложе, слева напротив бабушки, а другой, старый «колдун», справа, на нашей стороне квартала, через четыре дома и хозчасть, так вот, кроме них двоих, больше никто на всей Курлы-Мурлы не хотел для себя такой участи — чтоб тебя потом поминали как единоличника и куркуля. Да и Хреновы эти, кабы знали наперед, кем прослывут в глазах соседей, не стали бы связываться с курями и тюльпанами. Жили бы как все. И теперь, вспомнив про них, отщепенцев, другие подумают-подумают да и махнут рукой… Бог с ними, с цветами диковинными, птицей домашней, кроликами — без них жили, без них и дальше проживем. Не надо нам такого счастья! Ведь никому потом ничего не объяснишь и не докажешь, только чужаком станешь в одночасье.
Читать дальше