Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Выпимши, дядя Сережа то и дело вставлял «ёмэ», к этому быстро притерпелись и уже не считали это самое «ёмэ» за что-то неприличное. Ну, привык человек, чего уж теперь, его не переделаешь.

Бабушка мотала головой при виде водки, но отказаться помянуть не могла. Бормоча в свое оправдание: «Старые кости хоть погрею», — она, зажмурившись, как перед прыжком в воду, опрокидывала в рот свою воробьиную дозу… А бабушкин рот, прямо скажем, радовал глаз: ровные ряды чуть желтоватых, крепких зубов — на зависть молодухам! Бабушка выговаривала завистникам: «Я всю жизнь квашеную капусту ем, а вы не хотите, вам не по нраву она, вот зубы и не держатся».

Едва отдышавшись от наперстка водки, бабушка сипела: «И померших от голода помянем, Сережа». И все жевала черный хлеб, решительно отказываясь от еще одной рюмки.

Пить егорьевское общественное мнение безоговорочно дозволяло только мужикам, причем женатым да после второго ребенка. Таких никто, кроме их собственных жен, не корил. Прилюдно стыдили разве что молодых парней, не хлебнувших еще семейной жизни да в хомут двойного-тройного отцовства не впрягшихся, а «заместо этого» привыкавших к вину. О бабах, старухах и девках речь вообще не шла: если увидели тебя пьяную, ты — «сволочь последняя». Дело в том, что в Егорьевске слово «сволочь» в те годы еще употреблялось в его прямом, исконном смысле: это в стельку пьяное человеческое существо, которое сердобольным людям приходится сволакивать с дороги, чтобы лошади не затоптали.

Бывало, слышишь бабью перебранку: «хабалка ты», «глаза твои бесстыжие», и вот наконец, когда уже устали обе ругальщицы, отвешивается последний шмат словесный: «Сволочь ты!» — «Это я-то сволочь? А ты меня хоть раз видела? Сама ты сволочь, пьешь со своим хахалем на пару!»

В этом смысле «сволочей», конечно, в Егорьевске среди баб и девок хватало — хоть и не пруд пруди, но попадались.

Ну а мужики семейные… В Егорьевске того времени понятия «мужик» и «пьянь» были неразрывными, и одно из них с неизбежностью и даже обреченностью подразумевало другое. Ну, раз ты мужик, то, знамо дело, пьешь.

Мы с первых лет жизни повторяли за пьяными дядьками: «Пейте водку — бейте в глотку! Пейте пиво — бейте в рыло!»

Бывало, в разговорах возле «бассейны» дядя Витя примется рассуждать промежду баб и мужиков:

— Нешто человек со зла пьет? Неа, ничего подобного, не со зла, ему сердце повеселить охота с устатку, вот и все. Как не выпить, когда с работы идешь домой, какие у нас еще радости? А зла тут никакого нету.

Тетя Даша Беденко поддакивает, вздыхает понимающе: да, мол, оно конечно, не со зла мужики пьют горькую, а для веселья. Ну а коли упал человек, обмочился да обделался — так ведь он просто не рассчитал, может, утомился или закусывал плохо. Он ведь как лучше хотел, он же не нарочно свалился и лежит теперь посреди дороги.

Плохой человек пить не будет, он жадный, каждую копейку считает да чужой хлеб заедает, такой человек ночи не спит и все думает, как бы ему соседским добром разжиться. А если кто пьет — значит, на свои пьет аль взял у кого взаймы. Свойский человек, такой вреда не сделает. У него просто душа горит, вот он и пьет. А у плохих-то ведь не горит душа.

При этом все осознавали, что пить — плохо, никто своим пьянством не бахвалился, знали мужики, что дело это негодящее, постыдное и подлое. И любой из тех, кто почитал своим правилом каждый Божий день закладывать за воротник, бегом променял бы маячившие впереди пьяные да похмельные годы на жизнь трезвую, степенную, «человеческую». Если, конечно, она есть, если она вообще возможна, трезвая-то жизнь. Да только рази ж она может быть на свете? У рабочего человека? Нет, не может. Как не выпить мужику трудовому? Это лошадь ломовая всю жизнь надсаживается и не пьет ни грамма, так ведь на то она и лошадь, скотина, ей радости не нужны. А мы не скоты, мы — люди, а потому и без выпивки нам никак не обойтись.

Когда такому вот мудрецу иной раз говорили в ответ, что, мол, глянь на Ваську (Петьку, Мишку) — совсем ведь не пьет! — ответ был один из: «У него партейная должность, ему не положено пить» или: «Он себе на уме, с ним надо ухо востро держать», или: «Дак ведь крохобор, он только на халтайку (на дармовщинку) пьет, про то все уж знают и больше ему не наливают». И все это было правдой, нечего тут возразить, нечем крыть, ибо если подумать хорошенько да припомнить про всякого трезвенника — так оно ведь так на деле-то и есть: либо начальник, либо мироед, либо пакостник, либо жмот, каких мало.