Альберт Бехтольд - Петр Иванович

Потом он отправился попрощаться со своими друзьями, с семьей пастора и всеми остальными знакомыми, которые еще оставались в России.

Под конец зашел и к Михаилу Ильичу. Услышав новость, тот сначала посмотрел на него, как на пьяного. Но когда увидел, что все серьезно, сказал:

– Дезертир Петр Иванович! Поезжай домой и расскажи своим швейцарцам, как ты наблюдал русскую революцию. Скажи им, что ты не только величайший в мире слушатель, но и великий зритель!

Внезапно он крепко обнял друга, чуть не раздавив его в своих объятиях:

– Ну, поезжай с Богом!

И расцеловал в обе щеки.

И вот сегодня они уезжают.

Было восемнадцатое октября, и стояла великолепная теплая погода. В три часа пополудни все должны были быть в полной готовности к отправке на Николаевском вокзале, как говорилось в последней инструкции. У входа стоял человек с повязкой, на которой был изображен швейцарский крест, и указывал дорогу. Поскольку эшелон был очень длинным и отправлялся вне расписания, он стоял в нескольких стах метров в стороне от залы ожидания на запасных путях.

Ребман продал все, что смог, взял с собой последние оставшиеся вещи, то, что можно будет носить на работу в виноградниках в родном Клеттгау. Да еще то, что было на нем надето. К тому же, подушечку и красивый шотландский дорожный плед, который в свое время Нина Федоровна купила ему у Мюр-Мерье. Он так исхудал, что стал совсем прозрачным, хоть на весы для писем клади. Его даже сфотографировали в клубе: один из «геркулесов» взял его на руки и поднял, словно двадцатифунтовую гантель. Еще у него была с собой провизия, которую удалось раздобыть и сэкономить, не ослабнув окончательно от вечно мучившего его голода. Единственное, что он взял с собой на память, был бокал от камергера Его Величества. Все остальное ему пришлось оставить, в том числе и серебряную посуду. Он доверил ее одному из своих музыкальных друзей, – тому, у которого он когда-то выкупил сигары, – пусть остается у него; а если наступит сильная нужда или хранить у себя станет слишком рискованно, то можно будет переплавить, тогда хоть кому-нибудь будет польза.

На Николаевском вокзале, даже по московским меркам, настоящее переселение народов: доверху нагруженные подводы, как будто все выезжали на дачу, а сверху на матрацах, подушках, мешках и чемоданах еще и восседали люди. Все получили этикетки, красные с белым крестом. А милиции дали указание, чтоб с этими этикетками пропускали и через кордон пожарной охраны.

Когда Ребман на самом бедном извозчике подъехал к вокзалу, то услышал, как кто-то спросил у милиционера, что тут происходит:

– Транспорт от Красного Креста, – ответил тот, не раздумывая.

В здании вокзала была страшная суматоха. Что они только не старались протащить с собой, к какой только коммерции не прибегали, пока не убеждались окончательно, что, при всем желании, обойти правила не удастся.

Эшелон состоял из тридцати восьми вагонов, и в каждый вагон рассаживались люди, проживавшие в том или ином районе, шеф района становился теперь старостой вагона. Впереди – санитарный вагон с доктором, его ассистентом и двумя медсестрами. В том же вагоне едет и комиссар с командой вооруженной охраны. А еще один вагон зарезервирован для маленьких детей, которых было более тридцати, самым старшим – по два года, а самым младшим – по два месяца.

На перроне в глазах рябит от массы обнимающихся друг с другом и утирающих носы людей.

Ребмана тоже кто-то обнял: Нина Федоровна пришла на вокзал, чтобы с ним проститься. И тут ему вдруг показалось, что он покидает родину и уезжает на чужбину. Все, что он успел полюбить и к чему привязался, все корни, которые проросли из него за эти годы, – все это он должен оставить позади с чувством, что со всем покончено навсегда. Аминь! «Неужели я действительно должен ехать? Не лучше ли было бы остаться здесь, пройти через все то, что терпят другие, но, по крайней мере, вместе с добрыми друзьями, а не оказаться в полном одиночестве на уже ставшей чужбиной родине? Еще хоть словечко, одно-единственное, и я вечером окажусь на Воробьевке или у Михаила Ильича. Остаться?»

– Ну, а что у вас с собой хорошего, товарищ? – услышал он голос за своей спиной; кажется, имелся в виду тот хлеб, который он получил от Нины Федоровны и держал под мышкой.

Он обернулся.

Перед ним стояла молодая комиссарша в кожаной куртке, с рыжими волосами и со всем, что там у них еще полагается.