Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

Я спал урывками, просыпаясь от звонков трамваев на Аргайл-стрит и от ноющей боли в груди из-за мамы, которую я проводил накануне днем на Центральный вокзал. Из-за того что нам предстоял целый год разлуки, расставание было трудным, хотя мама и говорила, что время пройдет быстро. Но утро принесло обещание нового опыта. Я встал, умылся и оделся, затем, открыв дверь, осторожно отправился на поиски завтрака.

Миссис Тобин стояла у кухонной плиты. Она была толстой, расплывшейся, лет пятидесяти пяти, с ярко-красным из-за прыщей лицом, маленькими, глубоко посаженными голубыми глазами и седыми лохмами волос, которые, казалось, стояли дыбом. На ней был старый коричневый передник, на ногах красовались теплые домашние тапочки.

Вдобавок к тому, что она была толстой и растрепанной, ее сильный ирландский акцент и фамильярные манеры уже успели оскорбить меня, и я определенно решил, что миссис Тобин мне совсем не нравится.

– Разве мой дядя еще не встал?

Она обернулась и добродушно улыбнулась:

– Он уже с добрый час как встал и ушел.

– Он пошел на мессу? – спросил я, не найдя никакой другой причины для столь раннего отсутствия.

Миссис Тобин громко рассмеялась. При этом ее живот затрясся, а голубые глаза полностью скрылись в складках воспаленной красной кожи. Боже мой, подумал я, похоже, что-то может ее рассмешить.

– Дорогой мальчик, – наконец ответила она, – этот человек уже лет тридцать, не меньше, как не ступал в церковь. Он злостный атеист – вот кто он. Но ты скоро привыкнешь к его приходам и уходам, хотя самому Богу неведомо, чем он там промышляет. Делец, никак не меньше. Хочешь завтракать?

– Пожалуйста, – холодно сказал я, решив пресечь всю эту фамильярность.

– Тогда садись и завтракай, мой мальчик, – дружелюбно кивнула она.

– А где столовая?

– Тут, дорогой, другой нет. Тут тебе и кухня, и гостиная, и столовая – все вместе. Так что садись и чувствуй себя как дома.

Когда с некоторой неохотой я сел, она сняла с полки фарфоровую миску, до половины наполнила ее желтоватым мучнистым порошком, налила кипятка из чайника на плите и размешала. Получилась какая-то грязно-коричневая каша с не очень-то приятным запахом, которая вместе с чашкой голубоватого молока и ложкой была поставлена передо мной.

– Что это?

– Что-то вроде болтанки, только с гороховой мукой. Твой дядя любит это и получает оптом в порванных, с недовесом, мешках.

Я взял ложку и сделал глоток.

– Не нравится, дорогой, – сказала она сочувственно, вглядываясь в меня. – И все же, раз ничего другого не предвидится, я бы на твоем месте схлебала и это.

– С куском сливочного масла было бы получше, – сделав гримасу, сказал я.

– Масла тебе, дорогой? – Ее мерцающие глазки снова стали исчезать. – Ты получишь от Лео столько масла, сколько сможешь положить пчелке на жопку.

Естественно, после такой пошлости мисс Тобин больше для меня не существовала.

Тем не менее, не желая обижать дядю, так как это был его выбор, я выхлебал эту болтанку, с грустью вспоминая аппетитные завтраки моей мамы, не говоря уже о вкуснейших ланчах мисс Гревилль. Когда я добрался до дна миски, миссис Тобин заметила:

– Если ты не наелся, я дам тебе кусок своей булки.

– То есть вашей булки! – взорвался я.

– Ну да, мальчик. Иногда я покупаю себе кое-что. То, что ты мог бы назвать добавкой.

Ее мягкий тон, ее готовность рассмеяться по любому поводу и тем самым облегчить ношу жизни вынудили меня подавить возмущение. Кроме того, взяв буханку, она щедро отрезала толстый кусок сладко пахнущего свежевыпеченного хлеба и протянула мне.

Я молча взял его. После болтанки у него был вкус настоящей еды. Я все еще жевал, когда на лестнице раздались шаги и в помещение вошел мой дядя.

Хотя прошло более четырех лет с тех пор, как я впервые увидел Лео на похоронах моего отца, я не нашел в нем ни малейших перемен. Он был такой же высокий, тонкий, чуть ли не изможденный, в тесном, потертом до блеска темно-синем костюме, с тем же вытянутым, гладким, бледным, бесстрастным лицом, на котором было прежнее замкнутое, нечитаемое выражение. Лео был человеком без возраста, как бы силой воли навсегда застывшим в неизменной форме, и, когда он умер спустя тридцать лет – между прочим, оставив состояние в три четверти миллиона стерлингов, – я был уверен, хотя и находился в четырех тысячах миль отсюда, что он неисповедимым образом испустил последний вздох в том же самом обличье и был похоронен в своем достопамятном синем костюме.