Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

– Но в расследовании прокурор особо подчеркнул, что день был совершенно безветренный.

Она помолчала, потом сказала:

– Я придумала про ветер, Кэрролл, инстинктивно защищая себя, когда рассказывала тебе эту историю. Я знала, что́ у тебя в голове и что́ в ней сейчас. Ты думаешь, это я столкнула Дэна.

– Нет, – чуть качнул я головой. – Тем не менее, похоже, Дэвиганы так и считают. Отец Дэна дал в суде довольно неприятные свидетельские показания.

– Он всегда меня недолюбливал, этот старый баран. И когда он обанкротился, то практически спятил.

– Но прокурор, – рассуждал я, – даже он выразил свои сомнения, можно даже сказать, подозрения, что человек внезапно погибает в безветренный день, будучи, по показаниям патологоанатома, сделанным после вскрытия, совершенно здоровым, без каких-либо признаков сердечной недостаточности или патологии сосудов мозга, что могло бы привести к падению, будучи, кроме того, опытным строителем, привычным к работе на высоте…

– Я все это знаю, Кэрролл, – перебила меня она. – Я слышала, как он это говорил.

– Затем клочок ткани от твоего рукава, обнаруженный в руке Дэна при осмотре.

– Да, серьезная улика против меня. Естественно, он схватился за меня, когда я как бы его толкнула. Почти приговор, не так ли, Кэрролл? Но в полиции так не считали, иначе они бы задержали меня.

– Да, по обвинению в уголовном преступлении, – пробормотал я. – Тебе повезло с решением присяжных. Хотя оно не было единодушным. Четыре за оправдание, три против, не так ли?

– Этого было достаточно. А потом меня поздравили как адвокат работодателей, так и инспектор по трудовому законодательству, который был официально представлен в суде. Они сказали, что я вне подозрений.

Мне следовало восхищаться ею – ее невозмутимым видом и вообще тем, как она держалась. Она была молодец. Но не более, чем я.

– Признаю, что ты тут чуть ли не святая. И разумеется, согласно решению присяжных, ты формально оправдана. Тем не менее… – Я сделал паузу и тихо сказал: – Есть один-два момента, которые хотелось бы прояснить. Даниэль давал показания?

– Конечно нет. Он же ребенок. Он по возрасту был от этого освобожден.

– А что добрый Канон Дингволл? Он как-то принимал участие в этом деле? Его имя никак там не упоминалось, ни разу, и все же… почему-то… мне не дает покоя мысль, можно сказать, подозрение, что это его гений руководил, так сказать, стратегией твоей защиты.

Она сердито вспыхнула:

– Старый Канон всегда был моим и Дэнни хорошим другом, и в той страшной беде его нам просто Бог послал… Это так в твоем духе, Кэрролл, – попытаться испоганить наши с ним отношения. А теперь заруби себе на носу. Меня и без тебя достаточно помучили. С меня хватит и вопросов, и перекрестных допросов. И ты мне ничего не сделаешь – дело изучено, закончено и закрыто.

– Разумеется, – сказал я. – Но поскольку ты была достаточно любезна, чтобы сообщить Хозяйке кое-что про меня, я вполне мог бы вернуть должок, поведав ей кое-что про тебя. Она натура строгая, пуританская. Само собой, ты ей говорила, что он умер, скажем так, по естественной причине, и умолчала о своем чудесном ветре. И ни словом не обмолвилась ни о странности этой смерти, ни о том, что было расследование, ни о том, как разделились голоса присяжных. В самом деле, я прямо слышу, как ты с печальным вздохом выдаешь в свое оправдание эту самую сердечную недостаточность.

– Не надо, Кэрролл. Не смей. Если попробуешь, то я этого так не оставлю. Я отправлюсь к твоему профессору с фальшивыми рекомендациями, которые ты накатал, и попрошу, чтобы тебя призвали к ответу перед Медицинским советом.

– Сначала тебе придется выкопать его.

Мои слова не сразу дошли до нее. Затем она внезапно села на кухонный стул, покрытый белой эмалевой краской. Она была такой же белой, как стул, еще до того, как я сказал:

– Не принимай меня за полного дебила. Чтобы так рисковать. Он умер за год до того, как я их написал.

Я видел, как она медленно и болезненно набрала воздуха в грудь, а затем тихо и беззвучно выдохнула. Наступила тишина – меня же стало наполнять какое-то необыкновенное чувство. Мне стало жаль ее, – по крайней мере, меня тронуло то, как она себя повела. Где я видел это раньше: голова слегка опустилась, повернулась в профиль, четко очерченный на фоне окна, – высокие скулы, притемненные глазные впадины, чуть вздернутый нос, который когда-то казался мне признаком отваги, рот с уже опущенными уголками, но все же красивый, чистая линия волевого подбородка? Да, она еще была или снова стала привлекательной женщиной.