Вивьен Огилви - Невидимки за работой

— Вы боитесь, что начало отпугнет читателя, и он так и не доберется до фабулы?

Халлес кивнул головой.

— Сделайте милость, посмотрите начало. Ну хоть две-три страницы. Дальше можете не читать.

Тревельян пробежал глазами первые три страницы.

— Да, и у меня сперва не клеилось. Потом Уэлтон меня надоумил, в чем беда.

— Что же он сказал?

— Понимаете, в наше время нельзя начинать роман с описания Эгдонской степи. Это можно делать в фильме, так как в кино вам покажут эту степь, там это дело секунды — и картина у нас перед глазами. А читать описания — на это у нашей публики терпения не хватает. Не забывайте, что вы пишете для людей, воспитанных на кино, привыкших проглатывать за час с четвертью целый роман. Чтобы книга ваша имела успех, вы должны начинать прямо с действия. А действие в романе — это и диалог. Остальное — обстановку, фон, на котором разыгрывается действие, и все такое — следует давать урывками, между прочим, когда действие уже в разгаре.

— Значит, мне просто зачеркнуть первую главу?

— Да, если она в таком же духе, как эти три страницы. Они здорово хорошо написаны, но… чистейшая трата времени. Уэлтон сделал мне еще одно указание: наши модные писатели дают обстановку двумя-тремя штрихами — и читателю этого достаточно. Вы спросите, почему? Не потому, что нынешний читатель все воспринимает быстрее, чем его деды, вовсе нет. Дело в том, что современные писатели изображают только такую обстановку, какая уже знакома всем по другим книгам, а главное — по кинофильмам. Естественно, что читателю достаточно нескольких слов, чтобы сообразить, какую именно стандартную картину он должен себе представить. Современный романист всегда использует кино для своих целей. Возьмете вы, к примеру, брошенный город в одной из стран Латинской Америки. Его показывали так часто, особенно в фильмах, что мы всё о нем уже знаем наизусть. Или английская усадьба, или приют для престарелых дворян, или Северная Африка, или французский провинциальный городишко — мы же великолепно знаем, как все это выглядит и каких людей следует себе представить в качестве фона. Так что достаточно намека — и память читателя подскажет ему остальное.

— Господи, как это верно! — воскликнул Халлес. — А я-то старался, описывал во всех подробностях то, что всякий может вмиг вообразить.

— К сожалению, да. То, что вы описывали, достаточно стандартно, и кино уже проделало всю работу за вас. А кстати, скажите — это ваш первый роман?

— Нет, я уже написал один несколько лет тому назад и возлагал на него большие надежды. Но двадцать издателей вернули его мне. А недавно я перечел его и решил, что они были правы. Я вращался в замкнутом кругу, а воображал, что это целый мир.

— Мою первую книгу мне тоже швырнули обратно. А я, несчастный идиот, был уверен, что возвестил в ней человечеству великое откровение. В те времена я имел глупость громить все то, что мне претило, но объекты для нападок выбирал неудачно. Если хотите обличать или высмеивать, держитесь, так сказать, узаконенных тем: мещанство, новое искусство, психология, простые люди, наука, социализм, рационализм, распространение просвещения.

Тревельян посмотрел на часы.

— Ого, первый час. Надо идти.

Он достал из кармана книжку.

— Пришел я, собственно, затем, чтобы дать вам почитать вот это. Новая вещь Роланда Рида. Не читали?

— Нет, только прочел где-то, что она вышла. Большое вам спасибо. Этот Старый Мастер может научить человека, как начать и довести до конца роман!

Когда Тревельян ушел, Халлес с наслаждением улегся в постель и, взяв книгу, которая называлась «Пока они не обретут покой», начал читать.

«Отец Амброзио ковылял по комнате, лихорадочно стараясь припомнить, куда он дел ту бутылку джина, которую хранил про черный день. Споткнувшись о неубранную постель, он ногой оттолкнул к стене ночной горшок. Его сегодня не вылили — но теперь это произошло само собой. Вот и наступил тот „черный день“, которого он боялся. Внизу в „pocilga“ [11] Свинарник (исп.) колокол на ратуше звонил, звонил неустанно. Все, наверно, уже высыпали на улицу, и вяло приветствуют жалкую процессию новобранцев, а они плетутся с замызганным знаменем, с которого президент Мучача сурово взирает единственным оком на своих подданных.

Отец Амброзио чувствовал себя одиноким. Он был единственный поборник старой веры, которого терпели при новом режиме. Миазмы скрытой вражды и коварства окружали его, душили. Правительство играло с ним в кошки-мышки.