Уильям Моэм - Герой

– На меня это непохоже, – мрачно пробормотал Джеймс. – Я очень уж прозаический и приземленный человек. Прощайте!

Миссис Причард-Уоллес действительно жалела Джеймса. Поэтому и взяла его за руку. Считала, что незачем отказывать ему в дружелюбии, благо это ничего ей не стоило.

– Возможно, мы никогда больше не увидимся, но все равно останемся друзьями, Джим.

– Хотите сказать, что будете мне сестрой, как сказала Мэри младшему священнику?

– Не поцелуете меня на прощание?

Джеймс покачал головой, не доверяя своему голосу. Свет ушел из его жизни, солнце скрылось за тяжелыми облаками, погружая все во тьму. Он попытался улыбнуться миссис Причард-Уоллес, когда коснулся ее руки, но не решался вновь взглянуть на нее, зная по прошлому опыту, что будет вспоминать и выражение ее лица, и каждое движение. Но в конце концов Джеймс овладел собой.

– Простите, что вел себя как последний дурак. Желаю вам счастья. Пожалуйста, забудьте все, что я вам наговорил. Это чушь. Прощайте! Я пришлю вам кусочек моего свадебного торта.

Джеймс вернулся в Литл-Примптон печальный и несчастный. Последняя встреча с миссис Причард-Уоллес разбила ему сердце, его охватила апатия, он потерял всякий интерес к происходящему. Мир утратил все яркие цвета, солнце потускнело. Когда к нему возвращалась способность рассуждать более или менее здраво, Джеймс осознавал, что она и не могла полюбить его. Джеймс видел, с кем имеет дело. Он был для нее лишь игрушкой, ибо таким женщинам воздыхатели необходимы как воздух. Но, несмотря на это, тихий внутренний голос нашептывал ему, что его любовь не пропала зря и, пролетев бесконечное расстояние до ее сердца, разбудила в нем теплое чувство. Он же сам ничего не просил. Ему нужна такая малость. Иногда у Джеймса даже возникало ощущение, что его любят. Но правда жгла сердце и наполняла его горечью. Женщина, которая была для Джеймса всем, отвернулась от него, а ту, что любила его, он ненавидел… Джеймс пытался читать, стремился все забыть, но тревога не отпускала, и он думал только о будущем, ужасном и неизбежном. Дни тянулись медленно и монотонно, но каждый вечер он содрогался при мысли, как летит время. Он плыл по течению, потеряв надежду, измученный и нерешительный.

«Я так слаб! – мысленно восклицал он. – Я так слаб!»

Джеймс прекрасно знал, что ему следовало сделать, будь у него сила воли. Окажись на его месте человек решительный, он разрубил бы этот узел: письмо Мэри, письмо родителям – и бежать. В конце концов, почему он должен жертвовать своей жизнью ради других? В этой катастрофе он виноват только отчасти; вот и страдать должен не он один.

Если бы вдруг появился его полковник, выслушал обстоятельства дела, не одобрил принятое решение, расспросил его, он бы мог послать ему свои документы. Но с другой стороны, Джеймса тяготила служба в мирное время. Изо дня в день одни и те же никому не нужные обязанности, одни и те же лица, одни и те же разговоры, одни и те же шутки. Невероятная скука офицерской столовой, неприятное ощущение, что ты мальчик на побегушках у любого, кто выше тебя по званию, даже у глупого и некомпетентного. Жизнь слишком коротка, чтобы попусту тратить ее, одеваться в нелепый костюм и сбрасывать его, вернувшись домой после выполнения работы. Но он еще молод, и перед ним целый мир. Столько путей открыто человеку, не испугавшемуся смерти. Хотя бы Африка, где нужны искатели приключений, безжалостные и отчаянные. Мир огромен, и везде можно найти приложение своим силам. Если возникнут трудности, он справится с ними, опасности только добавят ему мужества, свобода будет пьянить, как крепкое вино. Ведь именно к этому он стремился – к свободе. Как это здорово – ощущать, что ты хозяин своей судьбы, не скован по рукам и ногам любовью и ненавистью других, обычаями и привычками. Эти узы не давали ему вздохнуть. Он ничего не терял, зато приобретал все. Но ведь крепче всех те цепи, которыми человек добровольно сковывает себя. Их не чувствуешь, не видишь, но внезапно они начинают жечь запястья как огнем, и несчастный, который ими скован, не может освободиться.

Джеймс знал, что нет у него сил пренебречь интересами других; он не решался подвергнуть их такой боли. Вел себя как глупец, его доброта на поверку оказалась трусостью. Но жестокость требовала мужества, которым он не обладал. Если бы он уехал, душевная боль никуда не делась бы. Богатое воображение живо нарисовало бы ему и унижение Мэри, и печаль родителей. Джеймс легко представил себе, какое оцепенение и ужас вызовет у них его поступок. Сначала они не поверили бы, что он повел себя так подло. Подумали бы, что это шутка или что он сошел с ума. Потом осознали бы, что это правда, и испытали бы жгучий стыд. Разве он мог так отплатить за все хорошее, что видел от них? Отец, которого Джеймс любил, пришел бы в отчаяние.